Огонёк

— Правильно, Громова! Пока войне конец не наступит, других нам с тобой помощников ждать не приходится.

Потом полез из-за стола, сказал мягче:

— А груз у вас, конечно, наиважнейший. Трактора на пашне — что танки в бою. Стоять им без горючего нельзя. Их труд тоже для победы. Успеешь, Валентина, сегодня?

— Чего там… Надо успеть, — ответила без особого подъёма Валентина, потому что новоявленным своим помощником, то есть мной, всё равно была, как видно, не слишком-то довольна…

И вот, так или иначе, а мы уже в пути.

День майский, но погода серая, сырая. Весна нынче затянулась. В такую пору все дороги — сплошная хлябь. Ветерок посвистывает знобко, и хорошо, что мать, когда я собирался в контору, сказала: «Вдруг примут, так надень сразу ватный пиджачок. Он хотя и окоротал, да для работы ещё гож…» И я кутаюсь в этот пиджачок, сижу обочь суровой Валентины на крыле трактора.

Трактор — всё тот же повидавший виды, довоенного выпуска колесник ХТЗ. Колёса его — железные сплошь. А задние, кроме того, ещё и очень огромны, снабжены здоровенными шипами. Они месят дорожную глину яростно. Да мотор стар, не слишком могуч, на буксире у нас широкие, как плот, сани, на санях увязаны металлические бочки с керосином — двигаемся мы тихо.

Черепашья эта скорость раздражает Валентину совсем. Она поддаёт трактору газу. Тот ревмя ревёт, пускает синий дым. А сани, кренясь на ухабах и сгребая густую грязь, всё равно упираются: толку — чуть… Тогда Валентина за всем этим дымом, за грохотом выговаривает что-то досадное, и я думаю: «Опять в мой адрес!»

Переживаю, хмурюсь, расположить к себе Валентину ничем не могу. Лишь в голову лезут дурацкие мысли: «Вот сани-то мотануло бы покрепче, бочки бы раскатились, и я бы вмиг доказал, зачем я тут. Я бы Валентине сам строго, а может, и насмешливо сказал: „Не нервничай, на меня смотри! Ты думала, я слабак, а я — человек, подкованный наукой. Ты даже вот про школу нашу не желаешь со мной повспоминать, а я, между прочим, вышел оттуда с Архимедом в голове. С Архимедом, с его рычагами… Вот, глянь: хватаю с дороги кол, пихаю под низ бочки, и — рычаг готов! Раз, два — бочки опять все на месте… Поехали дальше! Дайте мне во что упереться и увидите сразу, какой я молодец!“»

Я вхожу в роль настолько, что за шаткое под собой крыло почти не держусь, начинаю изображать свой мысленный подвиг в лицах. Глазами, губами, головой нашевеливаю так, что Валентина взглядывает, повёртывает пальцем возле собственного лба, и этот жест означает ясно: «Мой помощничек ещё и с приветом!»

Я тушуюсь, но не унимаюсь.

Когда перегретый трактор сполз в мокрую низинку к тусклому, под лохматыми елями, бочажку, когда Валентина выключила скорость и потянула из-под ног пустое ведро, то я это ведро у неё выхватил:

— Сам! Притащу воды сам, и залью в радиатор сам! Я видывал, я умею!

Ноша не тяжела, бочаг — близко. Лишь тракторный радиатор для меня высок. До фырчащей, как на горячем самоваре, заглушки мне трудно дотянуться. Но я карабкаюсь на переднее колесо, цапаю заглушку ладонью, и — не успела Валентина меня окрикнуть, остеречь — стронутая с места заглушка взлетает пулей в небеса.

Ладонь обдало жгучим паром, я грохаюсь чуть ли не прямо на ведро, сую руку в холодную воду, хлопаю глазами на Валентину, а она летит на меня с трактора стремительным коршуном. А она всё на свете клянёт, особо поминает всяких таких-разэтаких помощников, но видит: пятерня моя хоть и красна, да без волдырей. И тогда кричит:

— Где заглушка?

— Вроде бы здесь… Кажется, там… — бормочу я, шарюсь в расквашенных колеях, ползаю на четвереньках по молодой на обочине траве. А Валентина отыскала заглушку сама, залила воду сама; и тут, скажу честно, от досады, от боли, от всей никчёмности своей я так и заплакал. Молчком, внутри себя, но — заплакал.

К освежённо урчащему трактору обернулся спиной, смотрю через низину на сумеречные ёлки; вижу, как там, вдали по-над ними, играет на коротких крылышках вечерний летун-вальдшнеп, а тихие слёзы унять не могу.

Хорошо, Валентина как бы не замечает меня пока. Она осматривает мотор, проверяет груз, и самую-то горечь я проглатываю не на её глазах.

Но всё равно тайный мой всхлип как-то до неё долетел, и она, поскрипывая за моей спиной пустым ведёрком, толкает меня в плечо:

— Ну что уж ты… Сама я тоже виновата… Ещё дома, в конторе с ходу задёргала тебя… Не дуйся, Карасище! Я тоже измоталась… За рулём — весь день, а, гляди, не обернуться нам в бригаду и к ночи. Полезай на своё место…

И тут же добавляет безо всякого снисхождения:

— Да когда хватаешься за что, сперва советуйся. Насказал тебе директор про какой-то там твой огонёк, вот ты и суматошничаешь!

— Больше не буду…

Я снова дышу в полную грудь. Я снова восседаю на железном крыле трактора. На душе отпустило, но теперь вдруг очень хочется есть. Во рту у меня с утра — ни маковой росинки. Только и Валентина, как видно, терпит давно; значит, и мне на эту тему думать пока что не положено…