Огоньки на той стороне

Словом, Петр Авдеевич Галкин, а с ним и вся струхнувшая, но загипнотизированная бесстрашием профессора комиссия, что называется, безо всякого Якова признали Голобородько негодным для отбытия срока по причине шизофрении параноидной формы. Уж не знаю, сошло ли это и на сей раз с рук Галкину и комиссии (а очень может быть, что и сошло: чем черт не шутит в стране, где на десятки миллионов случаев, подходящих под общее правило, всегда найдутся тысячи исключений, в стране, где привычка, инерция — под грохот всех исторических понуканий — остается главной действующей силой, — и если, допустим, ты уже привык, что такой-то давно и постоянно безнаказан, попробуй-ка вдруг переступи свою вторую натуру, попробуй увидеть такого-то свежим глазом — и призвать к порядку по всей строгости нашего сурового, но справедливого времени), но что касается Голобородько, на нем ребятам из органов довелось обкуситься еще раз. Обозлились они, конечно, очень, но против передовой науки не попрешь. Вынуждены были они выпустить Григория Ивановича из коготков, и пошел он не в Мелекесс на серные копи, а в Томашево, местный дурдом, и не на десять лет, а — пока не перестанет быть социально опасным.

Зря все это, думал Григорий Иванович. Ведь уже исправился. Приказали — исправился. Он систему понял еще в сорок первом. Инициативу проявляй когда? — когда бомбят: дуй из грузовика и рой носом землю поглубже. А на все прочее есть приказ. Сказано: не тебе, Голобородько, шпионов ловить, не твоя это забота — ну и все, кончилась инициатива. Не будет больше. А тут: больной. Но ничего не попишешь.

Провел Голобородько в Томашеве более двух лет. Что сказать? Жить везде можно. Раньше он, как и многие, думал: псих — это кто на тебя в упор глядит и не видит. Кто уверен, что он Наполеон. А спросишь его, сколько будет дважды два, отвечает: яичница всмятку. И невдомек ему, Богом ушибленному, что это яйцо бывает всмятку, а яичница — глазунья.

Но таких, задвинутых, Голобородько в Томашеве не встречал. Народ был вполне человеческий; ну и, как водится у людей, у каждого была своя особенная мысль, страсть или убеждение. Скажем, был который все время молчал. Молчит и молчит, и даже врачам ничего не отвечает. Так как ты узнаешь, псих он или нет, когда он ничего не говорит, а делает все, как нормальный? Так по первому подозрению мы полстраны в дурдом засадим. Говорят же: всяк по-своему с ума сходит; что ж теперь, буквально это понимать?

Лотерея: попал в психи — значит, псих. Вот сосед Ребров, молоденький баптист, отбывая срочную службу в рядах войск НКВД под Мукачево, отказался присягу принимать. Не могу, говорит, на людей автомат нацеливать. Да и как я, баптист, буду униатов загонять в православие? Не могу, говорит, вера не позволяет. Ну, темную ему, ну, вторую. Первый раз намяли бока, второй — проломили голову; а он все твердит: вера не позволяет. Ну, комиссовали — и сюда: ясно, как Божий день, — религиозный бред, шизофрения. Так ведь чистая же лотерея: принял бы присягу, а уж потом отказался приказ выполнять — и никакой тебе шизы, трибунал. Хорошо еще, не военное время. Тогда за такие фокусы шлепнули бы его на месте, не разбирая, больной или здоровый. Распускаем народ потихоньку, точно.

Да, тут люди как люди, как и всюду, надо полагать. Единственно, кто причинял и Голобородько, и всем серьезное неудобство, — это сосед Анохин, которому в воздухе не хватало кислорода. Беда. Даже ночью, бывало, как вскочит Анохин — и носом в форточку: дышать. Кто, орет, кто опять откачал из воздуха весь кислород, растак-перетуды-растак? Кто-враг-хочет ему смерти-от-удушья? Притом — морда страшенная, как бы втянутая в себя от ежесекундных попыток потребить весь кислород из воздуха и налитая кровью, как полная стопка; а эмфизема от борьбы за кислород такая, что палате от его кашля ни днем ни ночью покоя нет.