Ой, зибралыся орлы...

Как тут поступить? Завязывать бой? В лучшем случае потеряешь половину людей и чаек, а то и вовсе не прорвешься. Но наши браты-сечевики нашли выход. Дождутся темной ночи, срубят на берегу высокие деревья, привяжут к толстому концу цепи, дабы дерево стало в воде на попа, и пускают их по Днепру. Деревья бьют в турецкие цепи, те гремят, тонкие концы деревьев торчат в темноте над водой как мачты. Турки, само собой, начинают палить по деревьям и по речным воротам из пушек и рушниц[4]. Когда они изрядно пороху и ядер изведут да от стрельбы порядком притомятся, казаченьки потихоньку и незаметно подплывают к цепям, рвут их с наскоку в одном месте чайками або перешибают взрывом бочонка с порохом — и на всех веслах и парусах быстрей вниз по течению. Так и прорывались почти без потерь… У Кинбурна и Очакова сейчас полегче: хоть заместо цепей сторожу несут галеры, зато гирло лимана куда шире, нежели днепровские протоки у Тавани. И все-таки деревья с цепями и поныне ворога в обман вводят.

Сотник смолк, вытянул шею к казану.

— Кажись, ушица поспела. Доставай ложку, друже…

Путь они продолжили, когда Днепр и его берега исчезли в непроницаемой мгле. Ветер усилился, поблизости над степью гремел гром, и полосовали черное небо голубоватые молнии. За кормой каждой чайки плыли, поддерживаемые в горизонтальном положении канатами, по пять-шесть бревен с цепями на одном конце. Поручик начал клевать носом, когда донеслась команда сотника:

— Готовсь!

Запорожцы перестали грести, проверили пистолеты, положили рядом на скамьи заряженные мушкеты. У мортиры на носу чайки замерли пушкари, несколько казаков быстро спустили и сложили парус, убрали мачту. Один с обнаженной саблей в руке встал на корме у бухт каната.

— Расходись!

Чайки, плывшие до этого борт о борт, разошлись в стороны, растаяли в темноте.

— Режь!

Взмах казачьего клинка — и на воде появился еще один вертикально плывущий древесный ствол.

— Режь!..

Избавившись от всех деревьев, привязанных к корме, чайка сбавила ход, медленно двинулась в направлении, куда воды понесли сброшенные в воду стволы-мачты. Свистел ветер, шумели сталкивавшиеся между собой и с чайкой волны, все вокруг обволакивала кромешная темнота. Вдруг слева грянул пушечный выстрел. За ним — второй, затем над водной поверхностью раскатился орудийный залп. Едва смолкло его эхо, как новый залп раздался по курсу чайки. И началось…

Отдельные пушечные выстрелы, залпы, нестройная ружейная трескотня неслись со всех сторон. Пальба послужила сигналом для чаек, что прибыли к этому месту раньше сотни Получуба и сейчас скрывались в камышах невдалеке от охраняемого турками гирла лимана. Покидая убежища, чайки брали курс в море. По пламени, вырывавшемуся из жерл вражеских орудий, можно было определить не только количество турецких кораблей, преграждавших дорогу запорожцам, но и их местонахождение. Между двумя неприятельскими галерами и держала путь чайка Получуба.

Сотник с обнаженной саблей в руке стоял на носу суденышка рядом с мортирой и пушкарями. Наклонившаяся навстречу ветру фигура, вздувшаяся на спине пузырем рубаха, растрепанный оселедец… Широко раскрытый рот, хриплый голос, блеск сабли.

— Гоп, хлопцы!

Сабля сотника опустилась от плеча к ноге, и гребцы дружно навалились грудью на весла, рванули их на себя.

— Гоп, друга!

Снова сверкание сабли, очередной рывок чайки вперед.

— Гоп, любые!

Пушечные выстрелы гремели почти рядом, одно ядро пронеслось над чайкой, второе зарылось в пенистую воду у борта. При вспышках выстрелов можно было рассмотреть высокий борт ближайшего турецкого корабля, мелькавшие на его палубе неясные фигуры, два нырявших среди волн бревна-мачты. Чайка, словно пущенная из тугого лука стрела, неслась вперед.

Звуки стрельбы постепенно слабели, сливались в монотонный глухой шум, оставались позади. Получуб швырнул саблю в ножны, перегнулся над бортом, зачерпнул в ладонь воды. Лизнул ее кончиком языка, вылил на потную грудь.

— Море!

Запорожские чайки, проскользнув мимо Очакова и Кинбурна, выносились на простор Черного моря.

3