Окаянная сила

— А с конюхом, из потешных, — вспомнив шашни и плутни молодых мастериц, объяснила Алена. — Жили мы в Преображенском вольготно, присмотру за девками не было — не я одна обманулась так-то… Потом он с государем в Архангельск поехал, я ждать осталась. Жениться обещал… Ну, я и ждала, а чрево-то набухало… Вернулся осенью — глаз не кажет, немила стала…

Печальное это дело совершилось не с Аленой, разумеется, а с бойкой и языкастой Феклушкой. Но Феклушка оказалась не из тех, кто обиду терпит да сопли на кулак мотает. Пошла да и кинулась в ноги родителям своего Андрюшеньки. Те рассудили — верховым девкам сама государыня приданое дает и свадебный наряд строит, чем плохо — сын у государя на виду, сноха — у государыни. Андрюшенька опомниться не успел, как под венцом оказался.

Продолжать Алена не стала, лишь вздохнула выразительно.

— Живо дитятко-то? — с искренним сочувствием спросила Кулачиха.

— У добрых людей, — отвечала Алена. — Родила я в купеческом доме, а потом возьми да и приглянись хозяину. В годах он, вдовец, да ведь и я, чай, не девка… Только охота ему знать, какого я роду-племени.

Добрым словом помянула безгласно Алена хитрого Петра Данилыча — прямо-таки его словами обрисовала свое положение, и от купеческого вранья давнишнего теперь ей вышла немалая польза.

— Что же за купец? — Кулачиха и вовсе раздухарилась, не каждый день доводилось слушать такие новости.

— Петр Данилыч мой из купцов Кардашовых, что деревянной посудой промышляют, — объяснила Алена. — У них по деревням мастера сидят… Коли ты что слыхала про моих родителей, расскажи, матушка, а я уж не поскуплюсь, — попросила Алена.

— Да господь с тобой, голубушка! Кабы я что знала…

— Как же я к Лопухиным попала?

— Уж и не знаю, как тебе, Аленушка, сказать. Дунюшка дитем болела, боярыня в Моисеевскую обитель молиться ездила. Слава богу, отмолила — поздоровела Дунюшка. А в те поры игуменьей там была не матушка Александра, а матушка Леонида. И говорили, что ее молитву Бог слышит. И вот присылает матушка Леонида за боярыней. И едет наша Наталья Осиповна к ней по первому зову. А возвращается — с тобой! Призвала ее матушка Леонида в келию и говорит — есть у меня для тебя, свет, послушание. Христос и Матерь Божья твое чадо уберегли — убереги и ты малое чадо. Возьми, воспитай, а как войдет в зрелые лета — захочет то чадо принять пострижение, и ты не препятствуй, ибо так нужно. А возле обители уже тогда богаделенки стояли, и туда зазорные девки подкидывали своих выблядков. Боярыня говорит — как же я возьму дитя, зазорно рожденное? А игуменья ей — дитя, говорит, в честном браке рожденное, но только оба его родителя померли, а в богаделенке оставлять его негоже. Пристыдила она боярыню — та покорилась. Так ты к нам и попала.

— Игуменья Леонида… — повторила Алена. — Так ведь она когда еще померла!

— Да, там теперь который год игуменьей матушка Александра, — сказала Кулачиха. — Она, может, знает, какого ты роду, а может, и нет. И вот еще что. Как ты совсем крошечная была, дважды старица приходила, всякий раз и Дунюшку, и тебя благословляла.

— Ну, стариц к Наталье Осиповне всегда много хаживало.

— Та была особая, годами — молодая, а личиком — красавица. Только видно было — хвороба ее мучает. Или постом она себя так изнурила — уж не знаю.

— Она! — вскрикнула Алена. — Матушка моя то была! Хотела проклятье избыть, бедная!..

— Какое проклятье, светик?! — Кулачиха от любопытства так к Алене подвинулась — чуть со скамьи не спихнула.

— Меня в материнской утробе прокляли, так верные люди объяснили.

— А что ж за люди? Может, такие, что соврут — недорого возьмут?

— Да нет — ворожея Рязанка.

— Ну… Эта правду ведает…

— Так, значит, более ничего и не скажешь?

— Кабы знала! — Кулачиха искренне пригорюнилась.

А рукой меж тем накрыла полтину, да так плотно — словно рыбьим клеем ладонь к лавке прилепилась… И всем видом баба давала понять — более от нее никому и ничего не добиться.

— Дунюшке… государыне Авдотье Федоровне от меня исхитрись поклон передать, — попросила Алена. — Пусть ей скажут — жива, мол, весной дам о себе знать.

— Да уж исхитрюсь, светик!

Горестная Алена убрела по Солянке. Вот ведь — поклон от родимой матушки… Рабы Божией Настасьи…

И остановилась, ахнув громко. В Успенском соборе сегодня была, бабьей своей дурью Спаса Златые Власы донимала, а две свечечки жалкие за упокой души рабы Настасьи и раба Дмитрия поставить забыла!

Всё одно к одному… Вернулась в Москву — решительно всё не заладилось. Рязанка не согласилась раньше срока проклятье отделывать — это раз. Нечем поклониться Владимиру оказалось — два. То-то баба задним умом крепка… Кулачиха ничего путного не сказала — выходит, три. Да еще свечки…

Может, много лет назад Алена забилась бы в уголок от всех своих несчастий — поплакать тихонько. Теперь же постояла, вздохнула шумно и ускорила шаг. Не печаль, а злость в ней проснулась. Не на себя, разумеется.

Давно уж Алена ни в чем себя не винила.

Может статься, с того самого дня, как проведала о своем проклятье.