Окаянная сила

— Ты с этим погоди, — задумчиво сказал Гриша, глядя на свою правую руку. — Возвращайся на Москву, а там Господь дорогу укажет…

Потом он поднял глаза — и Алена отступила на два шага назад.

Померещилось ей лицо всё понявшей и простившей Рязанки…

Ведь Алена и Рязанкину силу Грише передала вместе с буйной силой Устиньи Родимицы, она же — сильнейшая на Москве ворожея и ведунья Кореленка, царствие небесное их грешным душам…

Гриша же прислушивался к тому, что с ним творилось. Вдруг он резко повернулся на неслышный для Алены звук.

— Волк? — спросила она.

— Зовет, — отвечал Гриша. — Ну что же… Сказано — блажен, кто и твари милует… Ночуй у меня в избушке, каша там в горшке, хлебца свежего мне принесли, кислое молоко есть, лук — не пропадешь.

Он неторопливо вышел из церкви.

Надо полагать, не всю силу передала ему Алена, капельку себе оставила, потому что в церковном дворе она явственно увидела волка.

Волк шел навстречу Грише, повесив до земли голову. Гриша бесстрашно опустился рядом с ним на корточки, взялся обеими руками за жесткую шерсть воротника и — Алена глазам не поверила! — соприкоснулись два лба, человечий и волчий, как если бы человек с волком бодаться собрались. Прижались они — и, не слыша ни слова, поняла Алена, что Гриша заговорил с волком, и стояла она, не шелохнувшись, а потом выпрямился Гриша, положил руку волку на голову, и пошли они вместе прочь, но так, как идут, беседуя, два старых товарища, и ушли они, и не было Гриши всю ночь, а когда Алена, уже заполночь прикорнув в избе на лавке, проснулась на рассвете, Гриша лежал на полу и спал, приоткрыв рот.

Порезала тогда Алена луковицу мелко-мелко, и высыпала в кислое молоко, и туда же накрошила хлеба, а как сготовила Грише немудреный завтрак — так и убежала, потому что близилось время ранней обедни, и незачем было деревенским старухам таращиться на то, как в избушке у молодого батюшки приблудная баба хозяйничает.

Хватит теперь Грише хлопот и кроме языкастых старух…

* * *

Залаяли наперебой два сторожевых кобеля, и по голосу знать, что — огромные да злые.

— Кого бог послал? — медвежьим голосом спросили из-за ворот. Видно, в сторожах у Калашниковых был здоровенный детина.

— К хозяйке гостья, — отвечал кучер. — Беги, скажи — купецкая вдова Алена Дмитриевна!

— Что-то про такую не слыхано, — отозвался сторож. — А по прозванью?

— Сказано тебе — Алена Дмитриевна! Матушка Любовь Иннокентьевна поймет! — показывая свое знакомство с хозяйкой усадьбы, крикнул кучер. — А более говорить не велено!

На сей раз ответа не было — очевидно, детина поспешил к крылечку, вызвать кого-то из сенных девок или комнатных женщин, доложить про гостью.

Вскоре тяжелые и добротные ворота заскрипели.

— Заезжайте, — велел сторож, за спиной которого торчал еще детина, с нацеленным на возок мушкетом. — Стережемся вот… Шалят ныне на Москве.

Возок подъехал к крылечку.

Алена вышла и оказалась у самого подножья лестницы.

Вспомнилось, как поднималась она, хоронясь под шубой купчихи Калашниковой. И когда же то было? И она ли то была? Беглая девка верховая, до смерти перепуганная? Девка глупая да безгрешная…

— Сейчас за сундуками пришлю, — сказала Алена кучеру.

Последняя ее мирская радость была — потратить на торгу прикопленные совместно с покойной Рязанкой деньги, купить Любови Иннокентьевне подарки. И денег Алена не пожалела. Как бы то ни было — тот болотный остров, куда она угодила, едучи в Переяславский уезд, в Успенскую девичью обитель, всё же был лучше застенка, дыбы и кнута, которых не миновать было, если бы ее изловили да стали разбирать: то ли она государя ядом извести надумала, то ли колдовством. Купчиха, может статься, жизнь ей спасла, даже прозванья не спросив.

По лестнице торопливо спускалась плотная женщина, шубка — внакидку, Оглядела Алену — не понять, девка или баба, черница или мирянка, черный плат, черная телогрея, из-под которой — черные же рукава сорочки, и ни тесьмой, ни нашивками ничего не отделано.

— Бог в помощь, — Алена поклонилась ей.

— И тебе, свет.

Ввели Алену в просторную горницу, убранную старым обычаем, оставили одну. Она перекрестилась на образа, быстро прочитала про себя «Отче наш», и тут вошли две пожилые женщины — как водится в хорошем доме, опрятно одетые, с опущенными глазами, невзирая на любопытство. Сразу же отошли в сторонку, к лавке, у которой стояли их прялицы. За ними появилась и Любовь Иннокентьевна, статная, уверенная, и она-то уж глядела прямо в глаза.

— Ну, с чем пожаловала, купецкая вдова Алена Дмитриевна? — сурово осведомилась она, пока Алена размашисто кланялась в пояс. — С чем пожаловала… дочушка?

— А не с пустыми руками! — отвечала, распрямляясь, Алена. Она была готова и к более сердитому приему. — Прикажи, Любовь Иннокентьевна, чтобы сундуки мои в горницу внесли. Кланяюсь тебе золотом, и серебром, и всякими заморскими скляницами, и штукой лазоревой парчи, и веницейскими часами с небесной сферой, всего не упомнить… А ты прости меня, дуру, Христа ради, коли что не так!