Окаянная сила

— Подале от нее, подале! — остерегла Силишна. — Вшей-то не нахватайся. Вот вымоем твою подруженьку, выпарим, в чистое принарядим…

Подруженька…

Давно ли звала так Аленку государыня Авдотья Федоровна, Дунюшка любезная и бессчастная? Слезы на глаза навернулись…

— Который месяц-то миновал? — не приближаясь, а издали тыча пальчиком в чрево, спросила Афимьюшка.

Ежели Аленка понесла с той ночи, когда Федька силой взял ее, то получалось почти шесть, а если это случилось на радостях от подаренного ларца с рукодельем, как почему-то казалось, — то неполных пять. Хрупкое Аленкино сложение и малый росточек способствовали тому, что чрево столь ясно обозначилось.

— Да пять уж, пожалуй, — не стала уточнять Аленка. — А у тебя?

— А у меня — три миновало.

— Не гордись, не гордись! — одернула Силишна. — Богу молись, чтобы на сей раз уберег!

И сразу же любознательная старушка повернулась к Аленке:

— Каково носишь-то, светик?

Держась друг от друга на расстоянии, непреодолимом для ползучей скотинки, вели они эту неспешную беседу, пока не прибежала Парашка — сказать, что мыленка топится, и хотя жару еще нет, но можно уж начать собираться. Афимьюшка засуетилась. Свекор велел принять гостью и обиходить, ибо дал Господь сотворить доброе дело, и она принялась доставать рубахи из короба, послала Силишну за телогреей, Парашке велела взять у ее младшей сестры чеботки — может, впору придутся, нашла в сундучке и маленькие, на Аленкину кисть, зарукавья, чтобы длинные рукава рубахи до полу не свесились, а, в мелкие складки собранные, красиво легли.

А мыленка удалась на славу.

Привела ее туда Парашка и, усадив на лавку, первым делом плеснула кипятком на мелко резанный можжевельник, которым усыпан был пол, чтобы помягче ступать. Сунула мокнуть в шайку и два веника, развела в медном турецком тазу щелок из березовой воды, в другом тазу запарила сушеный чистотел, вытащила свежие вехотки — чем оттирать Аленку. И кувшинчик кваску ягодного припасла — как у хороших хозяев водится.

— Совсем ты, девка, запаршивела, — неодобрительно сказала она глядя, как Аленка раздевается. — Данилыч велел лопотье твое в огонь кинуть. Ну, берегись — парить тебя буду на совесть!

— А чрево?.. — только и успела пискнуть Аленка.

— Не пострадает чрево! Попарю — потом редечным соком всю тебя разотру, чтобы сопли не привязались. На гребень! Вычесывайся!

Досталось же Аленке! Всё жарчее делалось в мыленке, всё яростнее обрабатывала ее Парашка, в конце концов и вехотки бросила, а пареным чистотелом принялась ее тереть — так надежнее. Для Аленки, полгода бани не видавшей, было это не то мученьем, блаженством приправленным, не то наоборот, — в духоте мысли плывут и думается как-то не так…

Изведя немало ушатов горячей воды, вывела Парашка одуревшую и измученную Аленку в предмылье, ловко распахнула простыню жестковатого тверского полотна для обтиранья, закутала Аленку с головы до ног и принялась мять.

Опамятовалась малость Аленка — и тут Парашка, велев задрать руки, рубаху на нее накинула. Длинновата рубаха оказалась, но подпоясавшись — в самый раз. Сразу же и телогрею надела Аленка — широкую, видать, с самой Парашки, два раза хватило бы завернуться. Мокрые волосы укрутила в полотенце и выложила вокруг головы жгут.

— Пойдем, заждалась, чай, Афимьюшка, — сказала, умаявшись, Парашка. — Послушать тебя желает. Мы тут живем — никого, почитай, не видим, чрево бережем, так иной раз соскучишься — хоть бы леший с лешачихой из бора заглянули, и им были бы рады, прости господи… На Москве-то бабе житье привольное, веселое! И на торг, и в церковь, и в гости зовут, иную неделю дома и не посидишь толком.

При выходе из мыльни увидели они Петра Данилыча. Был он уже не в добротном зипуне, а в рубахе распояской и в портах, а на руках нес старца в рубахе же, и был тот старец смолоду, видать, великаном. Но согнули годы спину, хотя ничего не могли поделать с широченными плечищами. Старец обнимал сына за плечи и смотрел перед собой, как бы пронизывая взором полумрак узких переходцев.

Посмотрел он на Аленку — и страшно ей сделалось.

Суровы были темные глаза под седатыми сросшимися бровями невиданной густоты и лохматости. По этой части Петр Данилыч в батьку своего пошел. Длинные сивые волосы тяжелыми прядями на плечи ложились, смешиваясь с такой же бородой — едва ль не во всю ширину груди. Грозен был бессильный и обезножевший старец — так глянул, сердце зашлось…

— Она? — спросил он сына, не сводя с Алены глаз.

— Она, батя.

— Пусть наутро ко мне придет. Лечить буду.

* * *

Дед Данила Карпыч оказался лекарем неуемным. Аленке бы с Афимьюшкой посидеть, о бабьем заветном потолковать, а вредный дед кличет — ступай к нему заваренный корешок пить, или мазь какую-то вонючую растирать, или из отрубей припарку для чего-то готовить. Так и держал Аленку дед в своем чулане, где не было видно стен под сушеными травами, сколь только мог, так что языкастая Парашка уже и причину тому нашла — не иначе, к лету посватается…