Окаянная сила

Карпыч хотел было сказать еще какие-то сердитые словеса, но Алена сорвалась и выскочила из чулана, дед не успел удержать.

Она выбежала в сад.

Стояли рядами невысокие пышные яблоньки, светились в ветвях краснобокие яблочки. Их бы теперь собирать да есть вволю, потому как к хранению непригодны. И дитятко ими, нарядными, забавлять…

Дитятко!..

За что, Господи?

Проклята, на семь гробов разделена? За что?!

В том, что дед сказал правду, она не сомневалась.

Не зря же тянуло ее в монастырь — лишь там и дышалось привольно! Алена искала спасения — а строгие лики, во множестве глядевшие с иконостаса, как бы вещали безмолвно — не бойся, девушка, спасем, нас много, наша сила велика, доверься нашей силе… Потому и хранился в памяти изумительной красоты древний образ «Спас — Златые Власы», что, будучи вызван перед внутренним взором, внушал уверенность, готов был прийти на помощь, именно он, черноглазый и скуластый, с небольшим нежным ртом, как если бы к его славянской крови татарской подмешали.

И всё то, что произошло с Дунюшкой, по ее вине произошло! Уж больно привязались обе подруженьки одна к другой, и кому же было знать, что частица того проклятья ляжет и на Дуню?

А младенчики безгрешные, Алексашенька с Павлушкой, — эти-то в чем виноваты? А доченька — крошечная Дунюшка, крещения лишенная?

Проклята, на семь гробов разделена! Вот они — первые! Безвинные! Как сама она — безвинно в материнской утробе проклятая!

Алена, хоронясь от всех, как зверь дикий недобитый, поднырнула под крону яблони, обхватила ее и наконец-то в голос заревела.

Знал тот, кто проклинал, в какое место сильнее уязвить.

Куда ж вы глядели, Спас Златые Власы, Матушка-Богородица? Как же попустили?

Впервые слеза по-настоящему прошибла Алену за этот печальный месяц. Накипело, излилось бурно, рукав сорочки — хоть выжимай… Но как ни упрекай Богородицу, как ни жалей себя, горемычную, а слезы-то попросту кончатся, перестанут литься — и всё тут, приходи в чувство да прикидывай, как дальше быть. Не век же под яблоней стоять…

Алена выплакалась, утерла слезы и повторила про себя дедовы слова об Устинье Родимице. Вдруг ей на ум пришло, что раз Карпыч посылает ее, горемычную, бог весть куда, под самый Псков, к знающей бабе, а не сразу в монастырь, где, говорят, старцы от таких дел отчитывают, то есть в этом что-то, противное ее жаркой вере.

Вспомнилось тут зловещее Пелагейкино бормотание: «…встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном…»

Алена, перебирая все свои прегрешения, пока не находила ничего более тяжкого, чем чтение богопротивных слов, да еще снявши крест. Но многие же девки так поступают — и замуж выходят, и рожают, ничего им и детишкам не делается! Не мог Всемилостивый Спас так сурово за девичью дурь покарать, не мог, и хоть одно было отрадно — не Божья над Аленой кара, против которой нельзя и словечка сказать, а сатанинское наваждение.

Осознав это, Алена задумалась — как же быть дальше. По всему выходило, что нужно ей убираться прочь от Афимьюшки. Да и Петр Данилыч что-то стал на коленки жаловаться. Не навредить бы добрым людям…

Решившись окончательно, направилась она к деду в чулан.

Карпыч не смог без ее помощи лечь, а звать никого не пожелал. Тяжести в нем, в старом, всё же было довольно, а спина держала плохо — и он, не умея упереться в пол ногами, сполз по лавке, держался на самом краю и лишь громко вздыхал.

Алена, став коленом на лавку, ухватила его под мышки и с трудом усадила как следует, сама же присела рядом.

— Дед, а дед… — Она коснулась рукой большой и морщинистой ручищи, отмыть которую не взялась бы ни одна баба-мовница. — Дед, а ты ведь из-за меня помираешь… Если бы я с тобой тут не сидела… Уйду я от вас!

— Погоди уходить. Зажился я, всем в тягость стал. Сам себе в тягость. До смерти меня доведешь — тогда ступай. Немного осталось.

— Да живи уж…

— Сделай милость, доведи, — повторил дед. — Не всякого о таком просят. Я тебе услужил — и ты мне отслужи. Самому себя порешить — грех.

— А мне — не грех?

— Алена… Сейчас — возьми ты грех на душу, а настанет час — ты другого кого попросишь взять на душу свои грехи, и он тебе не откажет. Закон такой есть.

— Закон… — Аленка вздохнула.

— Да. Привязался я к тебе, бессчастной. Стало, пусть второй гроб моим будет.

— Четвертый, дедушка…

* * *

Алена шла и шла, истребив из головы ненужные мысли о своей слабости и неудачливости, а более всего — о Дунюшке. Может, и от ее мыслей исходило зло — трудно, а то и вовсе невозможно было это понять, и тем более следовало остеречься. Не мыслями следовало сейчас Алене развлекаться, а, меря путь прочтенными молитвами, отыскивать Устинью Родимицу, она же — Кореленка, снимать проклятье, а тогда уж помышлять о том, как возвращаться в Москву и выручать из беды любезную подружку.