Окаянная сила

Зеркала, неведомой силой притянутые друг к другу, друг от друга отпихнулись, да так, что Алена ощутила сильный толчок в живот. Стулец опрокинулся, и она с ним вместе полетела назад и рухнула бы на пол, кабы не Степанида.

Оба зеркала, свалившись на пол, испускали жуткий звук — негромкое жужжанье, от коего стены избенки мелко и противно дрожали.

Как Степанида с Аленкой на двор вымелись, друг о дружку спотыкаясь, круша всё на пути, едва бочонки с кадушками из сеней не выставив, — ох, лучше и не вспоминать…

Ночь, как оно и положено в мае, была еще прохладная, а обе ворожеи невезучие — в одних лишь исподних рубахах да босиком. А земля-то сырая, так и пронизывает… И не было бы отваги, да холод отваге научил. Крестясь, молясь вслух да при каждом шорохе обратно шарахаясь, вернулись они в избу.

Засветили лучину от печного уголька, вставили в светец и долго пререкались — кому поднимать с полу зеркала-складни.

Наконец договорились — и каждая взяла по одному зеркалу.

— Ах ты, господи… — застонала Степанида.

Маленькие зеркальца в боковых стенках складней оказались целы, а большие, те, что посередке, — вылетели вовсе.

И не в крупные дребезги, и даже не в мелкие дребезги, а вовсе в пыль сверкучую обратились…

— Чтоб те… — буркнула Алена. Она понимала, что Степаниде эти зеркала возвращать хозяйкам, а за починку еще неизвестно сколько платить придется.

Степанида села на лавку, оперлась о стол и пригорюнилась.

Алена стояла, глядя на разбитые зеркала и чувствуя, что страха уже не осталось, а есть злость.

— Ну, будет причитать, — грубо сказала она. — Давай-ка косы заплетем, подпояшемся, распашницы накинем или телогреи, что это мы, как зазорные девки, ночью телешом скачем…

И принялась она плести свою одну косу, как положено незамужней девке, а Степанида — две косы, видать, когда-то с кем-то ее венчали…

Заплетя волосы, уложив их на затылке и повязав плат, ворожея малость пришла в себя.

— Разобраться, с божьей помощью, хочу, — заявила она. — Что-то мы с тобой, Аленушка, видать, сделали не так. Видишь, как нас оттуда стукнуло? Тот, кто проклятие наложил, немалую силу в него вбил, чтоб его на том свете в кипящем котле варили и плакать не велели!

— Выходит, Кореленкина сила меньше, чем та? — спросила возмущенная Алена.

— Кабы не сама Кореленка то была…

— Кореленка?! — изумилась Алена. — Точно ли?

— Откуда я знаю! Уж больно яростно воспротивилось… А тебе бы сперва выучиться с Кореленкиной силой управляться, чтобы всю сразу ее высвобождать, как тот изверг и аспид свою силу высвобождает да в единый удар вкладывает!

И заговорила Степанида, перебирая по словечку всё, что сказали в тот вечер, отыскивая щелочку в своей броне, сквозь которую проникла и одолела их вражья сила. Но всё было сделано так, как Степаниду Рязанку смолоду научили, и ей уже удалось так-то снять с дуры-девки отцовское проклятие, стало быть, за себя она ручалась.

И Алену ругать вроде было не за что — сама же Степанида толковала ей, что главная работа ляжет на ее, Степанидины плечи, она стену возведет, силу камня Алатыря призовет и поддержит Аленины слова, обращенные к зеркалу, сильными заклинаниями.

Однако понимала Алена, что, коли вдвоем они этим делом занялись, а Степанида вину с себя снимает, то, выходит, она, Алена, слаба и бестолкова оказалась!

— Кто ж это у нас на Москве такой сильный? — спрашивала ворожея, не чая дождаться ответа. — В ком же это столько силы и столько злобы набралось?

Алена дулась.

Она так много связывала с этой ночью! И нате вам…

Не поспешит она завтра в Кисловку, чтобы тайно с мастерицами весточку о себе Дунюшке передать. Не отправится на поиски того ведуна глазастого, с золотой ниточкой в пушистых волосах… Всё рухнуло! Всё в мелкую стеклянную пыль разлетелось, вроде тех зеркал…

Однако зеркала из стеклянной пыли заново не соберешь, а душу человеческую, что вдруг сделалась похожа на разворошенный муравейник, откуда муравьи в разные стороны разбегаются, собрать можно! Словно снега рыхлый ком, двумя руками сжать, да еще раз сжать, чтобы стала она каменной плотности!

Это и произвела Алена, благо сила Устиньи Кореленки сама такое подсказала.

Треснула она кулаком по столу, да так, что миса на аршин подскочила!

Схватила она гребень костяной новехонький, разобрала косу, в три взмаха гребнем разметала ее по плечам да по спине, сорвала с рубахи пояс и выскочила из комнатенки — да в сени, из сеней — да на двор! И рухнула на колени!

Тяжесть в ней объявилась неслыханная, тяжесть эта коленки ей подломила, гулкая тяжесть, вроде обвалившегося очепного колокола в тысячу пудов весом, который вдесятером не расколыхаешь. Чугунная, свинцовая, черная ярость, невыносимая для тела и души!

Как будто когти выросли на рукодельных пальчиках — выгрызла теми когтями Алена из утоптанной земли комья, сжала, в пыль черную обратила.

— Встану не благословясь, выйду не перекрестясь! Из избы не дверьми, из двора не воротами, — мышьей норой, собачьей тропой! — грозно произнесла она. — И встану я во чистом поле, и взмолюся я трем буйным ветрам — ветр Мойсей, ветр Лука, ветр Авдей! Подсобите и помогите!