Окаянная сила

— Мечутся тоски! Кидаются тоски! Бросаются тоски из стены в стену! Из угла в угол! От пола до потолка! А оттуда — через все пути, и дороги, и перепутья! Мечитесь, тоски! Киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски на раба Божия Владимира! В буйную его голову! В тыл, в лик, в ясные очи! В сахарные уста, в ретивое сердце! В его ум и разум, в волю и хотенье! Во всё его тело белое и во всю кровь горячую! Чтобы он тосковал, горевал, плакал бы и рыдал по всяк день, по всяк час, по всякое время! И кидался бы, и бросался бы из окошка в окошко! Из дверей в двери!..

Он выбросил вперед руки со страшным криком.

Алена от изумления замолчала, а он, обессиленный, рухнул перед ней на колени.

— Не дамся!..

— Дашься!

— Дура… То ж не ты меня любишь… Не нужен я тебе… То ж Устинья Кореленка… Данилу Быка… недолюбила…

Видно, великую боль причинило ему сопротивление — слезы, как и приказывала Алена, текли по щекам.

Прервав заговор на середине и не замкнув его надежным замком, Алена кинулась к Владимиру, присела рядом с ним на корточки, схватила его за руки.

— Ты отколе про Кореленку проведал?

— Глупая ты… — высвобождая руки, отвечал он. — Как бы я мог ее силу не признать, коли свою силу от Данилы Карпыча получил? Это не мы с тобой, дурочка, это силы наши никак поладить не могут… Любила Устинья Данилу Карпыча в молодые годы, да у ведунов ведь как ведется — помилуются и примутся силой меряться…

— Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную… — прошептала Алена, вспомнив, что о том же предупреждала ее и Рязанка.

— Ступай отселе, Аленушка, — на удивление ласково сказал он, а слезы-то так по щекам и катились, на короткую бородку скатывались! — Довольно ты меня помучила… Птицу подсылала…

— Так люблю же… — отвечала она. — Не могу тебя другой отдать — люблю, Володюшка!

— У тебя любовь такова, что ты покорить меня желаешь, не любить, а своим сделать, за то и любишь, что не даюсь, — сказал он.

— А ты дайся — так увидишь!

— Нет. Не быть тому. Нет.

Алена поднялась, отошла.

— Такое твое последнее словечко?

— Выходит, такое.

И стала тут ярость закипать — давняя Кореленкина ярость!

С трудом сдержала себя Алена.

— Губить тебя не буду, — сказала тихо. — А своим сделаю. Вот те крест!

Перекрестилась торжественно, повернулась и пошла прочь.

Не сбылось заветное!..

Как же быть-то? Как же жить-то? Коли без друга любезного, без подруженьки давней, без цели прекрасной? Как?

Ярость наполняла Алену, дышала ее дыханьем, и почудилось ведунье, что всё на свете она теперь поймет — благодаря силе своей яростной да еще от проклятья избавившись. И всё по местам расставит!

Первым делом — боярыню Хитрово научит, как козни строить. Карлицу Пелагейку научила — теперь боярыне черед пришел.

Алена воздела руки к ночному небу.

— Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, — мышьей норой, собачьей тропой, пойду я к синему морю, встану я на берег. За морем за синим, за морем Хвалынским, посреди Окиян-моря лежит остров Буян, на том острове Буяне сидит черная Гагана, птица-лихомица, с десятью когтями, с двумя крылами, с бедами, с горестями, с глухой тоской, с лихой бедой. И попрошу я ту птицу Гагану…

Алена замолчала.

Она не почуяла приближение зловещей птицы.

— И попрошу я ту птицу Гагану, чтобы прилетела она по моему слову!

Птица не возникала — хоть тресни.

А ведь верно служила — к ясному соколу Владимиру летала, Пелагейку на тот свет спровадила… Видать, отслужила свое.

Алена задумалась, но лишь на мгновенье.

Вот ведь была иголочка Кореленкина, пошла в дело — на смену ей рябое каменное яйцо прикатилось. Яйцо Федьке на погибель толстую льдину раскололо — птица Гагана объявилась. А птице на смену что же?

И сама себе ответила — бел-горюч камень Алатырь!

Вот что всевластие-то даст!

* * *

Алена вошла в избу.

Степанида Рязанка сидела за столом, разложив смазанные лечебным зельем лоскутья, и перевязывала себе ладони. Это было топленое баранье сало с какими-то травами.

Камня Алатыря на сукне за стульцем более не было. И боярыни Хитрово не было. Уж как ее Рязанка с рук сбыла — одной ей ведомо…

— Алена, сделай милость — пошепчи, чтобы поскорее зажило, — протянув ладони, попросила Степанида.

— Сейчас пошепчу. Сперва скажи-ка, Степанидушка, куда ты камень Алатырь упрятала? — с ходу приступила к делу Алена.

— А на что тебе?

— Нужен.

Степанида помолчала. Прищурила единое око.

— Пошепчи-ка лучше.

— Где камень-то?

— А припрятала.

— Отдай, Степанидушка. Верно — нужен!

И казалось Алене, что она по-доброму говорит с наставницей своей, что лаской камень Алатырь добывает. Однако сурово было маленькое личико, закаменели морщинки меж бровей.

— А я говорю — не нужен, — возвысила голос Рязанка. — Ты, мать моя, недоброе затеваешь, по глазам вижу. Оставь, не суетись. Бога лучше поди возблагодари за то, что сподобил нас проклятье твое отделать.

— Ходила уж, возблагодарила.

Так Алена сказала это — у самой мороз по коже прошел.

— Так что ж, не услышал Господь твоей благодарности?