Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках

Довольно обширный дневник Берхгольца, камер-юнкера при дворе герцога Голштинского, зятя Петра, временами просто сводится к хронике бесконечных придворных попоек: «Его высочество [27]из Стрельны-мызы ездил с царским маршалом (Олсуфьевым) на дачу последнего, где со всею своею свитою должен был очень много пить… На другой день его величество царь был с его высочеством на 6 или 7 военных кораблях, где… много пили, потому что на каждом корабле были угощения… Вечером была тост-коллегия у тайного советника Бассевича, к которому тотчас после ужина случайно приехали генерал-майор Ягужинский и царский фаворит Татищев. Началась сильная попойка, потому что у обоих шумело уже немного в голове, а в подобных случаях с ними всегда надобно крепко пить…

Его величество всякий год ездит туда (в Шлиссельбург). При этом случае обыкновенно очень сильно пьют… В Шлиссельбурге, говорят, пили чрезвычайно много и на каждом из бастионов, потому его высочество был рад, что счастливо отделался от этой поездки…

Когда императорская фамилия и маски съехались, начался, как и неделю тому назад, обед, за которым много пили. Потом столы и скамьи были вынесены из большой залы, и открылись танцы, продолжавшиеся до поздней ночи. Между тем не переставали сильно пить, причем тем, которые не танцевали и находились в боковых комнатах, доставалось больше всех; но и мы, когда танцы кончились, получили свою порцию, так что очень немногим удалось к утру добраться до дому не в совершенном опьянении…

Князь Меншиков в своем большом доме, находящемся также в Немецкой Слободе, великолепно угощал его высочество со свитою и иностранных министров, причем, однако ж, неимоверно пили…»

Подобные изумленные описания самого безудержного пьянства при русском дворе приводят на память воспоминания другого иностранца, дьякона Павла Алеппского, жившего в Москве в середине XVII века. Фрагменты его описаний русского благочестия и строгой церковности уже приводились в предыдущих главах. Уместно привести их и здесь для сравнения, как изменилась жизнь и нравы за это время. Павел Алеппский описывает обычаи дореформенной Руси: «Горе тому, кого встречали пьяным или с сосудом хмельного напитка в руках! Его обнажали в этот сильный холод (речь идет о времени Великого поста) и скручивали ему руки за спиной; палач шел позади пего, провозглашая совершенное им преступление, и стегал его по плечам и спине длинной плетью из сырых бычачьих жил… Особенно строгий надзор бывает за жителями в течение первой недели поста, по средам и пятницам, на Страстной неделе и в первые четыре дня Пасхи, чтобы люди не пьянствовали, а то их стегают без всякого милосердия и жалости…

Что касается устава их церквей, то в приходских церквах устав подобен монастырскому. Мы наблюдали в них веру, усердие и набожность чрезвычайные и многое другое вроде этого, из-за чего, делая это вместе с ними, ради подражания им, мы терпели мучения… Мы умирали от усталости, ноги наши подламывались от беспрерывного стояния с раннего утра до вечера. Но мир Божий да почиет на мирянах, мужчинах, женщинах, детях и девушках за их терпение, стояние и твердость с раннего утра до сих пор!..»

Это зарисовка, сделанная чужой, но восхищенной рукой, сохранила образ страны, которая навсегда оказалась погребена под чередой разрушительных преобразований. Древнюю крепкую культуру воцерковлеиного народа сильно подломила никоновская реформа, внеся разлад в среду православных христиан. Неустойчивость в вере правителей конца XVII века усилила раскол. Петр сделал его необратимым.

Он демонстративно попирает прежние обычаи и церковные правила, еще уцелевшие от реформ Никона и царя Алексея, а также полонофильства Федора. Нидерландский художник Корнелис де Бруин, приезжавший в Россию в 1708 году, писал, как во время Великого поста Петр, дозволив иноземцам употреблять в пищу постное или скоромное по выбору, сам вместе с Меншиковым «кушали только одно мясное» и, конечно, снова изрядно пили.

Присутствие на придворных попойках было обязательным, и неявка каралась жестоко — виновных, включая дам, поили до потери сознания плохой водкой. Однажды беременная жена придворного — Олсуфьева, узнав, что ее ожидает такой «штраф», в отчаянии приехала к императрице, умоляя ее заступиться и избавить от тяжелой повинности ввиду очевидной невозможности пить — Олсуфьева была на последнем месяце беременности. Екатерина обратилась к мужу, но Петр был неумолим. Берхгольц пишет, что Олсуфьева вернулась домой, но, очевидно, от переживаний и страха родила в ту же ночь мертвого младенца. Она велела заспиртовать его и отправить во дворец, должно быть — для пополнения императорской кунсткамеры…