Окаянный груз

Парень перевернулся на другой бок и приоткрыл левый глаз. Не то что вставать, поднимать голову не хотелось.

Темница жила обычной размеренной жизнью.

В дальнем углу три мародера играли в «чет-нечет» под щелбаны. Выбрасывали пальцы, считали их, спорили, ругались громко, но беззлобно. Если светит виселица, зачем срывать злобу на таком же, как ты, бедолаге?

В двух шагах от Ендрека мычал и пускал слюни юродивый. Безобидный в общем-то малый, попавший в кутузку случайно, после облавы в трущобах. Охранники уже несколько раз порывались отпустить его на свой страх и риск, вот только не могли решить, чьей же смене выпадает рисковать и бояться. За спиной юродивого возвышался калека по кличке Губошлеп в обрезанных по колено штанах. На зеленовато-желтой, как у сдохшей своей смертью полмесяца назад курицы, коже выделялись синюшные и багровые язвы – предмет немалой гордости попрошайки. Вряд ли кто-либо из его сотоварищей с паперти храма Крови Господней мог похвастаться подобным сокровищем. Деликатные панночки падали в обморок от одного лишь взгляда на мерзкие пятнистые голени, а сердобольные пани кидали монетки. Когда из жалости, а когда и для того, чтобы просто отошел, не паскудил своим видом благодать, снизошедшую после заутренней. Поэтому калека в средствах не нуждался, возможно, уже отложил на черный день, но язвы продолжал холить и лелеять – расковыривал черными заскорузлыми пальцами, не давая схватиться корочке, смачивал слюной, надавливал края, чтоб постоянно выступала сукровица. И продолжал свои занятия даже в тюрьме. Ведь нельзя же допустить потери товарного вида. Мнимый слепец, мающийся тут же, рассказывал как-то под большим секретом, что Губошлепа не раз и не два пытались вылечить монахи. Забирали к себе в обитель, кормили от пуза, смазывали болячки отваром чистотела, промывали самой доброй горелкой. От еды он не отказывался, но раны теребить продолжал (по ночам, когда лекари не видели) и все лечение пускал насмарку.

Остальные нищие и побирушки, делящие с Ендреком тот угол загородки, где стояла бадья с нечистотами, предпочитали целыми сутками дрыхнуть без задних ног. Просыпались, лишь заслышав шаги сторожа, приносившего котелок с жидкой кашей.

На «чистой» половине тоже пока особого шевеления не наблюдалось. За исключением упомянутых мародеров, державшихся дружно и независимо, бодрствовал заросший бородой по самые глаза лесник, здоровенный детина, и гусарский урядник Хмыз – пожилой, но крепкий, как гриб-боровик, мужичок. Гусар каждое утро упражнялся с воображаемой саблей, приседал, подпрыгивал, махал руками. Будто и не был смертником. Лесник с ленивым интересом наблюдал за ним, меряя пальцами трамбованный земляной пол вокруг себя. Солома под ним была не в пример лучше, чем под Ендреком. Да и понятно, охранники как раз и не жадничали – приносили часто свежие охапки, да вот тюремный закон – кто сильнее, тот и прав – пока еще никто не отменял.

За решетку молодой человек угодил впервые в жизни. Даже будучи студиозусом медицинского факультета в Руттердахе, он отличался спокойным нравом, в пивных не слишком налегал на горячительные напитки, а больше на жареные колбаски, на улицах не хулиганил, как частенько поступали его сотоварищи по студенческой скамье. И надо же было по пути в родной Выгов пропеть на площади дрянного, затрапезного малолужичанского городка… Тьфу ты, Господи, городом-то называть стыдно – деревня-переросток. Так вот, пропел он при скоплении народа, довольно большом скоплении, надо заметить, лимерик собственного сочинения с, мягко говоря, сатирическим содержанием. И в просвещенном Руттердахе, и в чопорном Зейцльберге, и уж тем более в славном Выгове ему бы подпели, а потом еще и пивом бы угостил какой-нибудь лавочник или мелкопоместный шляхтич. В Берестянке же ему заломили руки за спину и кликнули стражников. А пока извечно никуда не спешащие блюстители порядка проталкивались сквозь толпу, наподдали пару раз по ребрам. И по шее тоже накостыляли. Без особого азарта, но чувствительно. К примеру, бок болел до сих пор. Уж не сломано ли ребро?

Сегодня ровно десять дней, как упекли за решетку. И до сих пор никто не соизволил хотя бы допросить студиозуса. Хорошего в допросах, конечно, мало, но все ж таки хоть какое-то разнообразие. Правда, Ендрек мог с уверенностью предсказать ожидающий его приговор. Десять плетей – самое малое. Так из-за длинного языка и глупой головы страдает ни в чем не повинная спина…