Окаянный престол

Из оживлённой молви рыцарей выяснилось, что они, за краткое время сидения освобождающихся святотатцев в караулке, успели свести дружбу и даже что-то вроде крестного родства с зябким доходягой в призрачных оборках. Сперва он для скучающих воинов был чем-то вроде шута, поскольку один из всех православных ересиархов, в безмолвии зрящих сквозь строй басурманской дружины куда-то в свою крепкую даль, любезно и свободно отвечал на все весёлые вопросы стражников, смеялся на панские прибаутки и сам, бесстрашно и рьяно, старался над стражниками подшутить, выбирая для беззлобного, но издевательского толкования самые, казалось бы, неподходящие для этого детали в амуниции поляков, что само по себе уже увеличивало общее веселье.

Из расспросов же караульные узнали (хотя и мало поняли): тяжелейшее из многих окаянств, увлёкших Владимирского в подземелье, то, что сам святой отшельник Герман Печенежский благословил его на «осязание и пуск» грехов людских — даже вне храма и исповедания (хотя и до известного предела грешности, на усмотрение святости). Однако ж Герман Печенежский при жизни благословить на неизведанное дело сие Владимирского просто не мог — сам не был причислен к святым, только по смерти явились его мощи. Потому Герман вручил Никите это право, однажды выбравшись к нему уже из горнего царства — как бы во сне. Когда же Владимирский, ступив из своего затвора, начал исполнять благоволение сие в миру, был тут же обвинён в мошеннической подтасовке снов, объявлен самозванцем, богомерзким хамом и волхвом и обречён на ещё более плотный затвор — епитимию тюрьмы. Видно, не смог Печенежский протиснуться в сон ни одного сильного мира сего, дабы оборонить необходимым свидетельством брата (сны сильных тяжёлого мира крепко затворены, занавешены натемно для лёгкого святого света, не насилующего, неуловляемого)... Или так и задумано высоко было, чтобы схимника-схизматика перед кончиной мученичеством укрепить и перекинуть ещё один тоненький, волосяной, мост между сферами Божьими?

— Да как, вор, смеет лапа у тебя, — накричал тогда на Владимирского напуганный архимандрит, — протягиваться отпускать грехи прямо на улице?! Без внятственного покаяния, без всех действий, без кадила и воды?! Ведь, значит, ты грехи эти у Церквы упёр? Ну помысли, негодный, пустой ты сарацин, кого ограбил?!

— Ах, преподобие твоё, — с колен возражал еретик. — Разве ж я что имею супроть таинств церковных? Только исповедь и каянье грехов суть трудная работа и кому-то она неподвластная!.. Мой же способ усилия — свой! Я сперва отворяю чуток у хворой совести грех... Вот смотри, у человека в скрытном месте обустроился, попривык и так, исподволь, точит его чёрный порок. Человек грешит, мрачнеет, сохнет, мечется, в святой церкви в чём уж только не винится, а откудова лукавый его жрёт, не разумеет... Так я ему грехопускание творю: лишний, дурной парок порока выпускаю! Вот свежий-то дух на то место и хлынет, белый огонь всё осветит, и скверна из своей норы наружу выпрет и забегает по всей душе! Тут грешнику деваться некуды, он с этой морокой в церковь к тебе прямиком придёт! А уж ты тут не зевай, эту явленную мерзь по всем правилам исповедей... цап-царап за ушко — и на солнышко! На мороз!.. Где ж тут грабёж? Подарок тебе, дорогой!

Владимирский думал: искреннее объяснение дел на его длинных пальцах заставит иеромонаха здорово обрадоваться столь полезному содружеству с неправославно осуждённым и смять обретённого друга в объятиях. Архиерей и впрямь, заслушавшись, открыл рот, но потом сразу велел наложить на взнузданного бесами строгий обет воздержания от снеди и питья, вплоть до Великого Суда.

Может быть, архимандрит тоже был мудрецом и знал разных правд о земле ещё больше схизмата. Он и учуял в валдайской проповеди грехопускания тот подымающийся от ярилиных веков, пугающий даже в Евангелиях, честный Стрибогов ветерок, который пахнет вечным разрушением всего, незыблемо и безраздельно возглашённого на земном ристалище...

Владимирский точно не знал, так ли рассуждал умный архимандрит, передавший его на заклание в кремлёвский погреб, или чуть иначе, но с того дня способ действия своих чар никому уже не пояснял. Того вещун не сказывал и своим новым друзьям — литовским солдатам, а он просто чуть выставил тихие гретые длани вперёд, всё ещё зябко, слегка пошевеливая длинными пальцами, словно в ощупь совмещая их с незримыми лучами, и велел стражникам ходить к нему по одному. Рыцари подходили под его благословение с наружною большою серьёзностью, великой кротостию и затаённым особым подвохом на краешках ресниц и по углам усугубленной осанки. Думали, что всё веселье сим притворным соблюдением туземного ритуала исчерпывается...