Океан Бурь. Книга вторая

Нет, видать, от нее не отбрешешься. Васька широко и так сладко зевнул, что Снежок тревожно поднял уши. Хорошо этой тетке, днем выспалась, так теперь ей поговорить охота. Хоть со Снежком, если никого нет. Не очень вежливо, только чтобы она отвязалась, Васька ответил:

— Обезьяна меня выманила.

Пусть обижается.

Но она не обиделась.

— Какая обезьяна? — спросила она с такой доброй заинтересованностью, что Васька слегка застыдился:

— Такая, в красных штанах. Я тогда еще и в школу-то не ходил. Вот она меня и поманила…

И он рассказал все как было. Тетка Марфа, слушая Васькину историю, то шумно вздыхала, то посмеивалась и даже всплакнула под конец над горькой Васькиной долей.

А когда Васька рассказал, как он убегал от плакатов, требующих рыжего мальчика, она даже привстала и наклонилась к нему.

— А ты что? Рыжий разве?

— Как есть, рыжий, — признался Васька и сдернул с головы курортный картузик.

— Ну, парень, это судьба! — торжествующе воскликнула тетка Марфа, и так же торжествующе прошептала: — В самое время ты подоспел. Если, конечно, у тебя талант. Ох, этот талант! Без него плохо, а с ним…

Она шумно вздохнула, словно талант — такая тяжесть, тащить которую ох как нелегко. Но Васька еще ничего такого не знал и потому решительно заявил:

— Есть во мне талант!

— О!.. Да ты отчаянный.

— В школе все говорили, есть.

— В школе? Там чего не наговорят. И меня самое такими разговорами с толку сбили. Ну да я не в обиде. А что еще Грак скажет…

Васька насторожился:

— Какой еще Грак?

— А вот узнаешь, какой, — угрожающе пообещала тетка Марфа.

Она привела Ваську на самую окраину скучного города, где под горой стоял каменный домик. Это у него только одна стенка раскрашена под серый камень, а в самом деле домик сколочен из неструганых досок и внутри приятно пахло сохнущим деревом и свежей смолой.

В углу стоял низенький лежак, совсем такой же, какие Васька видел на пляже.

— Это я тут днем отдыхаю, а, случается, и ночью. Давай-ка ложись. Уходился за день-то, убегался…

Васька разулся, лег на лежак, и сейчас же его закачало, словно в лодке, и ему сделалось так хорошо и спокойно, как давно уже не было.

— Спи, — сказала тетка Марфа, — может быть, приснится тебе твоя обезьянка, помашет тебе хвостом. Хорошая это мечта тебя поманила. Веселая. Ты спи, а я потихоньку говорить буду. У меня такая привычка поговорить с добрым человеком: хоть с тобой, хоть со Снежком, хоть сама с собой. Меня тоже, как и тебя, из дома выманили. Увидала я — девчонка — Любовь Орлову в кино и больше ничего уж не замечала. Как ослепла для всей остальной жизни. Одна она передо мною: идет по белой лестнице и поет:

Сердце в груди, бьется, как птица…

Это тетка Марфа пропела так жалобно, что Васька рассмеялся и открыл глаза, но тут же снова задремал под басовитый рокот ее голоса:

— Выманила меня из родительского дома Любовь Орлова. Все я бросила, приехала на кинофабрику. Вот она — я! Новая звезда взошла на синем небе.

И снова разбудил Ваську тоненький голосок:

Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка…

— Эту песню я не допела. Я ее только начала, как смотрю: режиссер Иван Яковлевич посинел лицом да как рассмеется! Чуть со стула не упал. И тут же без всякого перехода в крик ударился:

— Кто ее допустил? Уберите от меня это чудо природы!

И снова его на смех повернуло. Когда уж он вволю и насмеялся и накричался, то говорит:

— Кто это тебя надоумил в кино податься?

— Никто, — говорю, — сама дошла.

— А ты сама на себя в зеркало глядела когда-нибудь?

— Ну и что? Сколько раз. Девка я все-таки.

А я вроде тебя смелая была, отчаянная: мне слово — я два. Когда человек мечтой живет, он страха не признает. Все ему нипочем.

— Ну, вот что, — говорит Иван Яковлевич, — насмотрелся я на тебя, наслушался, а теперь вот тебе мой совет: займись делом, которое тебе предназначено по твоим силам, по таланту, по разуму. Артисткой тебе не быть, уж это ты мне поверь. Да с такой, как ты, ни один актер и играть-то не отважится. Тебе под пару какого богатыря надо, а у нас их пока что не видать.

— Нет, — говорю, — не уйду. Добьюсь своего.

— Поговори еще, я тебя так налажу, что и дорогу к нам позабудешь…

— Ах, вот какой у нас пошел разговор!

Тетка Марфа рассмеялась так, что дрогнули стены легкого домика.

— И знаешь, что я сделала? На что отважилась в отчаянии чувств? Я этого режиссера, этого Ивана Яковлевича, подхватила на руки, как малое дитя, и понесла его по коридору. Народ кругом, а я его, миленького, баюкаю. А он ничего, сидит и не ворохнется. Потом спрашивает:

— Долго носить будешь?

— Пока к месту не определите.

— Ну, хватит. Будет тебе место во всю твою силу таланта.

Опустила его на пол и замерла в ожидании. И он стоит на своих ногах и произносит следующее.

— Вот, — говорит, — смотрите на это дитя природы. Ей двадцать лет и зовут Марфой. Шуток не признает, хотя отлично их понимает. Хочет служить нашему киноискусству в любом качестве. Исходя из всего сказанного, иди-ка ты, Марфа, в сторожа. Охраняй дорогое тебе киноискусство.