Океан и кораблик

- Харитон никогда не сделает мне ничего плохого. Он нуждается в сестренке. У него никогда не было сестры.

- Нашла братца. Наивность твоя безгранична. Харитон - волк!

- Харитон - хороший человек. Иначе вы не взяли бы его на "Ассоль".

- Ича настоял. Плавание будет не из легких, а Чугунов силен, ловок, умел... И матросы его слушаются. У нас, кажется, имеются рассказы Честертона на английском языке? Зайди, пожалуйста, почитаю перед сном.

Я искала минут сорок, предварительно засунув томик за книги на нижней полке, пока Иннокентий сам не извлек его оттуда. А вроде просматривал журналы...

Уходя, он вежливо пожелал мне спокойной ночи. Руки не поцеловал. А это ему более бы подходило, чем Харитону.

Шурыга не лгал, уверяя, что в море-то они "вкалывают" засучив рукава. Такое впечатление, что лишь теперь, удаляясь от морских дорог в беспредельную, пугающую неизвестность, команда по-настоящему взялась за ремонт "Ассоль".

Пока "научники" возились со своими батометрами, шарами-зондами, гигантскими "авоськами", матросы под видом текущего ухода за судном производили самый настоящий ремонт (что им следовало бы сделать, еще когда "Ассоль" стояла в доках!). Целый день наши парни вместе с Леной Ломако конопатят, шпаклюют, олифят, скипидарят, белят, красят, протирают до блеска ветошью, драят с песком, яростно уничтожая малейшее пятнышко ржавчины.

Вот когда сказалась плохая пригонка надстроек, настила палуб и трюмов, постройка их из сырого леса. Доски высохли и покорежились. Вот когда ребята (братишки) бросились прощупывать, нет ли незамеченных трещин где-нибудь в пятке руля или рулевых петлях, нет ли ослабления швов или чего-либо в этом роде. Они хорошо несли судовую службу (Валерка Бычков едва ли не лучше всех), потому что знали: океан миндальничать с ними не будет. Они дошли до того, что во время станций, когда "Ассоль" останавливалась или медленно дрейфовала, свободные от вахты, надев ласты и маску, ныряли в ледяную воду, проверяя подводную часть судна, а потом что-то бетонировали в нижних трюмах. Капитан Ича считал, что это лишнее, но Харитон уверил его, что ребята просто закаляются. Особенно старались в машинном отделении. Когда бы я, проходя мимо, ни заглянула туда, механики вместе с закопченным Шурыгой что-нибудь откручивали и закручивали, отыскивая подозрительные на ржавчину места.

Мне кажется, в кубрике наводил на всех страх Анвер Яланов. Матросы явно боялись этого течения и в глубине души надеялись с ним не встретиться. А вечерами мы все собирались в кают-компании, где было так тепло и уютно. В руках Сережи Козырева появлялась гитара, и он, аккомпанируя себе, пел песни. Голос у него хороший, баритон, и все были в восторге. Матрос-ленинградец, внешне смахивающий на артиста Бортникова, неплохо играл на аккордеоне, который всюду возил с собой. Дядя рассказывал о своих камчатских скитаниях. Его с интересом слушали и матросы и научные работники. Барабаш или Иннокентий раза два в неделю читали лекции об океане. Но чем бы мы ни заполняли свои вечера, заканчивали их неизменно одним и тем же: чтением стихов.

Я так и не поняла причины моего успеха. Ни в школе, ни на заводе никто отнюдь не считал, что у меня артистические способности. Просто я очень люблю стихи.

Начиналось всегда одинаково - Валерий Бычков басом требовал: "Марфа! Прочитай-ка нам Роберта, про сны!" С ударением на втором слоге. Дались ему эти "сны". Вот уж не ожидала, что у меня с Бычковым общие вкусы. И я читала в сотый раз "Сны" Рождественского. Или его "Весенний монолог", который начинается так:

За порогом

потрясающие бездны.

А заканчивается отчаянной надеждой:

Что-то будет.

Непременно

что-то будет.

Что-то главное

Должно

произойти.

А однажды я прочитала строчки из стихотворения, которое пела Лариса:

Будут ясные зори,

Нежданные грозы,

В небесах полыханье огня.

Облака кучевые

В рассветном просторе.

Будет день,

Когда солнце

Взойдет без меня.

Стихотворение понравилось, хотя все немного взгрустнули.

- Это тоже Роберта? - спросил Валера Бычков.

- Нет, это Иннокентия Щеглова. Все были изумлены.

- Вот не знал, что вы балуетесь стихами,- сказал Барабаш.

Стали просить Иннокентия Сергеевича прочитать что-нибудь из своих стихов. Я незаметно сбежала.

Перед сном ко мне заглянули дядя и Сережа. Дядю я усадила в единственное кресло, а мы с Сережей уселись рядком на моей койке. За иллюминатором бились тяжелые, многотонные волны, завывал на все голоса ветер. Стали вспоминать Москву. Дядя рассказывал о той Москве, которую мы с Сережей уже не застали. Мы же, естественно, говорили о Москве последних лет, о нашей жизни там, о близких. Дядю заинтересовало, что я прыгала на лыжах с трамплина. И удивило, что Сережа к спорту совершенно равнодушен. Даже на футбол никогда не ходил, даже не смотрел по телевизору хоккей. Вскоре Сережа ушел в радиорубку, "говорить со всем светом".

- Зная три языка и азбуку Морзе в придачу, можно говорить со всем светом,- с восхищением заметил дядя.- Какая теперь замечательная молодежь,добавил он.

Я рассказала, какого мнения Козыревы о своем сыне.