Океан в конце дороги

У бокового входа меня ждали черные кожаные сапоги, похожие на сапоги для верховой езды. На вид они были старые, но ухоженные, и как раз моего размера. Я надел их, хотя в сандалиях мне было удобнее. Вместе с Лэтти мы направились к ее океану, то есть к пруду.

Мы уселись на старой скамье и стали смотреть на безмятежную бурую гладь пруда, на листья кувшинок и тину от ряски у берега.

«Вы, Хэмпстоки, не люди», — сказал я.

«Нет, люди».

Я замотал головой. «Спорим, вы и выглядите не так, — продолжал я. — На самом-то деле».

Лэтти пожала плечами: «Все выглядят иначе, чем изнутри. И ты. И я. Люди гораздо сложнее. Все-все».

Я спросил: «А ты тоже чудовище? Как Урсула Монктон?»

Лэтти бросила в пруд камешек. «Нет, не думаю, — проговорила она. — Чудовища бывают любой наружности и всяческого размера. Некоторых люди боятся. Некоторые походят на тех, кого люди привыкли бояться давным-давно. Иногда людям бы надо бояться чудовищ, а они не боятся».

Я сказал: «Людям надо бояться Урсулы Монктон».

«Может. А как ты думаешь, чего боится Урсула Монктон?»

«Понятия не имею. С чего ты взяла, что она вообще боится? Она ведь взрослая. А взрослые и чудовища не боятся».

«О, чудовища боятся, — заметила Лэтти. — Что касается взрослых…» Она замолкла, поскребла пальцем свой веснущатый нос. И снова заговорила: «Я сейчас скажу тебе кое-что важное. Взрослые тоже изнутри не такие уж взрослые. Снаружи они большие и безрассудные, и всегда знают, что делают. А изнутри они нисколько не поменялись. Остались такими же, как ты сейчас. А вся правда в том, что и нет никаких взрослых. Ни единого в целом огромном свете. — Она задумалась на секунду. И улыбнулась: — Конечно же, кроме бабули».

А потом мы сидели там рядышком на старой деревянной скамейке и молчали. Я думал о взрослых. И задавался вопросом, было ли это правдой: в самом ли деле они все дети, обернутые взрослыми телами, как детские книжки, запрятанные внутри скучных, длинных книг. Без картинок и диалогов.

«Я люблю свой океан», — заговорила наконец Лэтти.

«Но это же понарошку, — возразил я с таким чувством, словно, утверждая это, отрекался от детства. — Твой пруд. Это не океан. Так не бывает. Океан больше моря. А твой пруд — он пруд и есть».

«Больше не больше, а такой, как положено, — сердито ответила Лэтти Хэмпсток. — Пойдем лучше отошлем эту Урсулу, или как ее там, обратно, откуда она и пришла. — И добавила: — А я знаю, чего она боится. И вот что я тебе скажу. Я тоже их боюсь».

Когда мы вернулись на кухню, котенка нигде не было видно, хотя дымчатая кошка сидела на подоконнике и смотрела в окно. Остатки завтрака были прибраны, посуда вымыта, а на столе меня дожидались красная пижама и ночная рубашка, аккуратно свернутые, уложенные в большой коричневый бумажный пакет вместе с зеленой зубной щеткой.

«Ты ведь не дашь ей забрать меня?» — спросил я Лэтти.

Она покачала головой, и мы вместе пошли по петляющему галечному проселку к моему дому и к существу, называвшему себя Урсулой Монктон. Я нес коричневый бумажный пакет со своей одеждой, а Лэтти — непомерно большую плетеную сумку с поломанными игрушками, которые она выменяла на орущую мандрагору и растворенные в уксусе тени.

Дети, как я уже говорил, идут обходными путями и тайными тропами, а взрослым нужна накатанная дорога и протоптанный путь. Лэтти знала, где срезать, — мы свернули с проселка, прошли через поля в большой заброшенный сад вокруг ветшающего дома какого-то богача и оттуда снова выбрались на дорогу. Как раз в том месте, где я ночью перелез через металлическую ограду.

Лэтти потянула носом воздух. «Хищников еще нет, — заключила она. — Это хорошо».

«Что за хищники?»

Она только сказала: «Как встретишь, сразу узнаешь. Но надеюсь, ты их не встретишь».

«Проберемся туда украдкой?»

«Это еще зачем? Пойдем по дорожке и зайдем через парадную дверь, как и пристало джентри».

Мы вступили на подъездную дорожку. «Ты ее заколдуешь и прогонишь?» — поинтересовался я.

«Мы не колдуем, — возразила она. В ее словах слышалось легкое сожаление. — Иногда мы занимаемся знахарством. Но без колдовства и черной магии. Ба их не одобряет. Она говорит, это пошло».

«А зачем тогда весь этот хлам в твоей сумке?»

«Чтобы перекрыть отходные пути. Пометить границы».

В лучах утреннего солнца мой дом казался таким приветливым и дружелюбным. Багряные кирпичи, красная черепичная крыша. Лэтти полезла в сумку. Она вытащила кошачий глаз и сунула его в мокрую от росы землю. Затем, вместо того чтобы идти в дом, она повернула налево и двинулась вдоль ограды. У овощных грядок мистера Уоллери мы остановились, и она снова что-то вытащила из сумки — розовое кукольное тельце, без головы и без ног, с очень пожеванными руками. Она зарыла его рядом с горохом.

Мы сорвали несколько стручков и, раскрыв их, съели горошины. Горошины ставили меня в тупик. Я не мог понять, почему взрослые срывают с куста что-то вкусное и закатывают его в банки, превращая в откровенную гадость.