Океан. Выпуск одиннадцатый

Я слишком хорошо знал Мураховского, чтобы вступать с ним в спор даже по такому поводу, и нырнул в люк… Почти тут же катер вздрогнул раз, другой, накренился с борта на борт: в ночь навстречу врагу ушли торпеды.

Я уже был в радиорубке, когда раздался мощный глухой взрыв.

«Есть!» — радостно пронеслось в голове… И тут же почувствовал, что куда-то лечу.

Не знаю, сколько прошло времени до того момента, когда я очнулся. Болела голова. Болела и кружилась. Что-то горячее текло по спине, горячее и липкое. Но очнулся я от другого — от холодной соленой воды, которая плескалась в рубке. Понял: ранен. И где-то пробоина. Посмотрел на большую радиостанцию и ахнул: в ее корпусе зияли пробоины, из них торчали обрывки проводов. Не в лучшем виде была и вторая станция. Удивился тому, что лампочка продолжает светиться. Глянул под ноги, и показалось, что вода прибывает… Мотнул головой — все поплыло перед глазами. На миг. А потом пришло другое: тишина.

Бой, наверное, кончился, и мы идем в базу с победой. Но вода все прибывает. Вышел из рубки, заглянул в кубрик — вода. Хлещет в большую рваную пробоину по правому борту. Доложить надо. Но сперва — заткнуть, хоть одеялом или подушкой… Моя попытка оказалась тщетной: и одеяло, и подушку тут же вытолкнуло. Быстро, как мог, добрался до рубки — здесь лежал Мураховский.

— Юнга, перевяжи… — Он застонал. — Грудь перевяжи…

— Где командир? — спросил я.

— В машине…

Что-то случилось, но что, я понять не мог.

— Двигатели вышли из строя, — прошептал Мураховский. — Командир и боцман пошли налаживать…

Не знаю как, но я сумел перевернуть Мураховского на спину, снял с главного старшины капковый бушлат, китель. При свете карманного фонарика перевязал рану на его груди. В рубке был НЗ — неприкосновенный запас. Из фляжки влил старшине в рот спирта. Мураховский поднял голову.

— Спасибо, юнга… Как командир, он тоже ранен?

— Не знаю…

У люка в моторный отсек я услыхал голос Пирогова.

— Погибли ребята. Все. И еще Булычев.

— А он-то как попал в машину? — Это голос Еремеева.

— Юру старший лейтенант послал на помощь, они там все раненые были.

Я не мог выговорить ни слова.

— Понимаете, ребята… — Степан Антонович положил мне руку на плечо. — Осколки пробили коллекторы, и отработанные газы пошли в отсек. Все стали задыхаться. Тогда-то Боря и попросил помощи, в отсек послали Булычева.

— А дальше? — тихо спросил Еремеев.

— Дальше… Уже после того как торпеда попала в транспорт, два двигателя совсем вышли из строя. Третий ребята запустили. И задохнулись… Все четверо. Себя не пожалели — корабль спасли и всех нас спасли…

Я плакал. Погибли боевые товарищи, мои хорошие друзья: юнга Анатолий Токмачев, ленинградец, такой веселый парень; Юра Булычев, которого мы между собой почему-то звали Егором. Погиб мой наставник старшина второй статьи Борис Кожевников, моторист Саша Пименов…

Всю жизнь будут они для меня примером… А тогда я плакал…

И вдруг двигатель заработал.

— Молодец, командир! Наладил!

— Он же из механиков…

Уже потом все мы, живые с «ТКА-66», узнали, что во мгле этой апрельской ночи наш катер искали товарищи. Искали до тех пор, пока не получили приказа вернуться на базу: приближался рассвет, и безоружным кораблям — торпеды, снаряды и патроны были израсходованы в бою — было опасно оставаться в море. Торпеды были израсходованы с толком: каждый из наших катеров пустил на дно большой гитлеровский транспорт.

Друзья полагали, что «ТКА-66» погиб. А катер под одним двигателем шел в Мемель. Вода затапливала отсеки, носовой кубрик, гуляла в радиорубке, в командирской каюте. Мы имели такой дифферент на нос, что самая слабая волна прокатывалась до ходовой рубки. Чтобы этот дифферент не увеличивался и катер не затонул, все мы, кто мог, откачивали воду из кубрика. Завели на пробоины пластыри и откачивали… Боцман стоял на руле. Рядом с ним командир старший лейтенант Михайловский давал боцману команды. Израненными, перевязанными руками командир не мог делать ничего.

Работал только один двигатель из трех. Все мотористы погибли, и с ними пулеметчик Булычев. Они лежали на палубе, между торпедными аппаратами. Старшина группы мотористов Мураховский почти все время был без сознания. И все-таки катер шел в Мемель, и мы знали, что дойдем. Мы знали и верили в то, что придем в Мемель и снова уйдем в море, чтобы бить фашистов. Бить без пощады, насмерть.

День восемнадцатого апреля поднимался над морем не по-весеннему хмурый, а мы продолжали идти в базу на одном двигателе, продолжали вычерпывать воду из носовых помещений.

Не знаю, как другие, а я двигался механически: наклонялся за ведром, вытаскивал его наверх… И спина вроде болеть перестала. Только под бушлатом, под суконкой, чувствовалось: тельник присох. Я не знал, царапина там или настоящая рана, но полагал: если жив и работаю, значит, ничего серьезного. С головой было хуже: как нагнусь — в глазах темнеет. Но ведь другим было не легче — Пирогову, Еремееву, боцману, самому командиру.