Океан

Пока Сентено сидел развалившись в удобном кресле, созерцая в окно голубые воды Карибского моря, начинавшегося совсем рядом со взлетной полосой, и прислушиваясь к рычанию работающих на пределе двигателей в ожидании, когда пилот отпустит тормоза и самолет бешено помчится, чтобы затем подняться над морем, он вспомнил тихоходные и шумные немецкие «юнкерсы», на которых их перебрасывали на русский фронт. Тогда они вплотную сидели на металлических скамьях, протянувшихся вдоль всего фюзеляжа, тряслись от холода и с ужасом смотрели на проплывавшие под ними заснеженные земли, которые потом отпустили лишь его да Хусто Гаррига.

Остальные легионеры, с кем они дрались бок о бок, а потом от усталости падали прямо на землю, навсегда остались в холодных русских степях, и у него все еще возникало ощущение, что сам Господь смилостивился над ним и подарил ему еще немного времени, потому что шанс выбраться из той заварухи был один на тысячу.

Он неоднократно подозревал, что судьба его выбрала, чтобы сделать примером для других, примером врожденной жажды жизни и умения выживать в любых обстоятельствах. В то время как товарищей его косила смерть и они падали, словно сорванные осенним ветром листья, он оставался в строю, цепляясь зубами и ногтями за ветвь жизни, не поддаваясь даже ураганным порывам ветра. И смерть щадила его: своей костлявой рукой она отводила от него ножи, закрывала от пуль и осколков разорвавшихся бомб. Теперь о пережитом напоминали лишь едва различимые шрамы на теле и памяти.

«У него жизней больше, чем у кота», — говорили о нем легионеры, хорошо знавшие, что сержант Сентено никогда не расстается со своим вещмешком и готов в любой момент сняться с места, чтобы пуститься в длинный переход или броситься в атаку, а на передовой он побывал столько раз, что и сосчитать уже нельзя.

Он родился в тот же год, что и новый век, а это значит, что ему уже давно исполнилось пятьдесят. В этом возрасте многие уже успокаиваются и наслаждаются нажитыми благами, он же по-прежнему боролся за жизнь и куда-то бежал, бежал, бежал… Сейчас он летел над голубыми, прозрачными водами моря, которого никогда не понимал и даже порой боялся, и в очередной раз разыскивал врагов, которых давно уже приговорил к смерти. Разница была лишь в том, что на этот раз это были не испанские красные повстанцы, не французские маки, не поляки и не русские, против которых он бился вслепую. Это были его личные враги, заслуживающие смерти, как никто другой.

Дамиан Сентено уже давно забыл, почему начинались те или иные войны, в которых он принимал участие, однако он готов был поклясться, что никогда не забудет Лансароте и проклятого Асдрубаля, так как на карту были поставлены его честь и будущее счастье.

~~~

Ветер не утихал пять дней. Ни разу. Даже на час. А потом наутро шестого дня Себастьян, стоявший у руля и напряженно вглядывавшийся в горизонт в надежде увидеть наконец-то землю, обратил внимание на то, что снасти уже не поют так весело, как в последние дни, а паруса постепенно слабеют и вяло, словно погибающая птица, трепещут на ветру, чтобы вскоре окончательно повиснуть.

— Отец! — позвал он.

Абелай Пердомо вскочил одним махом на ноги, Асдрубалю же, постоянно спавшему лицом к ветру, нужно было лишь взглянуть на брата, чтобы осознать происходящее.

— Нет! Будь ты проклят! Снова!

Однако он прекрасно знал, что ничего уже не может сделать. Океан снова засыпал, и вдруг наступившая тишина накрыла их, словно одеялом. «Исла-де-Лобос» мерно покачивался в такт дыханию океана.

След за кормой исчез; баркас в конце концов замер, а вокруг стало так тихо, что зашумело в ушах.

Ударом кулака, громовым эхом пролетевшим над спокойными, равнодушными водами, Абелай Пердомо проломил одну из прогнивших досок кормовой обшивки. Та скользнула по воде и почти тут же замерла.

— Ну, почему?! — воскликнул он. — Почему, господи, когда мы подошли так близко?! Еще бы два дня, и мы были бы у цели!

Встревоженные его криками, Аурелия и Айза поднялись на палубу и тут же поняли, что баркас не движется. Они стояли и смотрели на солнце, медленно выползающее из океана, который стал похож на гигантскую лужу темно-синего масла.

— Боже милостивый…

За кормой блеснула спина дорадо, словно Бог моря хотел им дать понять, что ветер в ближайшее время уже не поднимется и из отважных покорителей океана они снова превратились в людей, терпящих бедствие. В какой-то момент Айза испытала острое чувство ненависти к этим рыбам, которых за время путешествия успела даже полюбить, ибо она прекрасно знала, какой бедой обернется для них их появление.

Абелай Пердомо обратился к старшему сыну:

— Попытайся вычислить наше местонахождение. Времени тебе на это столько, сколько хочешь. Но только постарайся быть как можно более точным.

Лишь спустя полчаса, несколько раз подряд все проверив и перепроверив, Себастьян произнес:

— Восемнадцать градусов северной широты и девять — западной долготы… — Он печально покачал головой. — Это говорит о том, что мы находимся в ста милях к северо-востоку от острова Антигуа.

Абелай повернулся к Аурелии.