Океаны в трехлитровых банках

Вот он – Очаг. На третьем этаже трехэтажного дома с соседями за стенкой и голубями на крыше. Входите, не робейте, дверь открыта, она всегда не заперта, замок в ней есть, а ключей никогда не было. Чувствуете запахи? Бабушкины пирожки с вишней, с брусникой, компот из сухофруктов, красный борщ с чесноком и дедушкин одеколон. По углам разбежалась древесная стружка – прячется. Прячется под ковром, кроватями, в щелях – дедушка снова что-то мастерит. Очаг – это скатерть из грубой ткани с нежными голубыми узорами: прочный – всегда защитит; теплый – всегда укроет. Скатерть на столе. За четвероногим часто собираются близкие и случайные. Свои – понятно: их собрать легко, обычно ты знаешь, где они растут. Берешь плетеную корзину и бродишь по знакомым тропам, они не скрываются под листьями, потому что сами хотят поскорее в плетенку, за стол, скорее к любимым. Другое дело – незнакомцы, путешественники, встречные. Когда дедушка видит со своего балкона интересного человека, встречает такого на улице или в очереди за папиросами, молоком, он всегда зовет его на рюмочку с черным крошащимся хлебом, покрытым сверху немного растаявшим сливочным маслом, жирными шпротами, свежим пупырчатым огурцом и веточкой укропа. Такой он – мой дед Яша: людей в целом не любит, а каждого по отдельности употреблять готов.

Стены белые, снежные, белоснежные. С фотографиями большой семьи: тех, кто есть и кого давно уже нет. Вот она, роскошь времени, в котором мы с вами живем: под стеклами в деревянных рамках – на расстоянии полутора сантиметров друг от друга – и портреты из полароида последней модели, и черно-белые, дореволюционные! Маленький человек, родившийся несколько недель назад, и старик, который сто лет уж как на небесах. Все они, мы рядом, пусть и на расстоянии десятилетий – назад в прошлое и вперед в настоящее, на расстоянии тысячи километров – где только наших нет: Америка, Германия, Израиль, Италия, Япония, Африка… Бабушка Оля говорит:

– Был мешок с крупой да просыпался, рассеялся. Собрать воедино почти невозможно. Грустно. Но им хорошо, зернам-то хорошо, и если вам хочется пустить свои корни не там, где пустили когда-то свои корни мы, ради бога, главное – чтобы вы были счастливы. Пожалуйста, будьте только счастливы себе; себе – значит, нам; нам – значит, всем; всем – значит, каждому.

Много людей сегодня собралось на третьем этаже. Столы еле дышат, они как ослики, которых нагрузили перед долгим путем. Ольга Афанасьевна в свободном платье, немного полновата, но это ничуть ее не портит. Когда женщине хорошо за пятьдесят, она имеет право есть по ночам и на следующий день тоже имеет право есть, забыв об утренней гимнастике и о правиле «не есть после шести». Сразу видно – хозяйка вечера! Все взяла на себя. Гостям улыбнуться сердцем, поднос принести на голове, бутылку открыть глазом, замечание сделать с любовью, комплиментом одарить, не сотворив гордыни: все может – на все способна. Ее супруг занят мужскими разговорами о важном и обязательном, и пусть его уши и язык здесь – с мужчинами, но глаза-то, глаза там, где и должны быть глаза мужчины в полном расцвете сил. Когда Бог раздавал женскую сексуальность и красоту, бабушка Оля стояла в очереди за добротой и даром смягчать острые углы. Но что там ваше распрекрасное личико, когда свет изнутри и тепло во всем: в теле, в движениях! В таких женщин не влюбляются на улице, не бросаются с мостов в их честь. Из-за них теряют голову. Медленно-медленно, шаг за шагом, но зато навсегда. Он любит румянец на ее лице, любуется и всякий раз что-то вспоминает. Что-то свое. Из молодости. Румяная, как и только что приготовленный ее руками поросенок, подавившийся яблоком, на блюде в центре стола. А дед Яша стоит, вспоминает что-то и любит ее еще больше. Давно уж лишился своих волос, зубы тоже потерял – теперь челюсти полощет под краном и на ночь кладет в граненый стакан. Но бабушка полюбила его не за это, за что – уже не вспомнит, забывает. А надо ли? Надо ли вспоминать? Если им не нужно, нам и подавно.