Охота

Появление Пепельного Июня в платье и макияже быстро прогоняет эти мрачные мысли. Она выглядит — по-другому никак не скажешь — блистательно. На платье явно не поскупились. Оно прямое, из шелкового шифона цвета расплавленной лавы, спереди расшито сверкающими кристаллами, а на голове у нее — изящное украшение из перьев. Но главное чудо — это ее лицо. Мягкий, со вкусом сделанный макияж, подчеркивающий четкие линии подбородка. И глаза. Эти зеленые глаза просто завораживают, поверьте мне.

— Я бы хотела, — застенчиво говорит она, — чтобы платье было чуть поярче — зеленым, как мои глаза, или чтобы красный был чуть-чуть посветлее, чтобы подчеркнуть волосы.

— Все нормально, — возражаю я, понимая, что мог бы сказать что-нибудь поумнее, — ты потрясающе выглядишь. Правда.

— Ты просто так говоришь, — отвечает она, но я вижу, что она сама не верит в свои слова.

— Теперь мне конец. Ты ведь в курсе, правда? Я буду всю ночь, перед всеми гостями, ходить с вытаращенными влюбленными глазами, с потными ладонями и бешено бьющимся, стучащим на весь зал сердцем. Ты моя смерть, Пепельный Июнь, клянусь тебе.

Она странно смотрит на меня, слегка нахмурив гладкий лоб.

— Извини, — говорю я, — глупость сказал, да?

— Нет, не в том дело. Мне понравилось. Но Пепельный Июнь — это кто?

— Ты.

В тот день мы с отцом вышли из дома в полдень, неся с собой тяжелые брезентовые мешки с бумагами. Я тогда был совсем маленький и всю дорогу плакал. Не вслух, конечно, я не издал ни единого всхлипа. Но слезы текли из моих глаз, и, несмотря, на то, что день был жарким, а путь длинным, они так и не высохли, пока мы не пришли на место.

Мы нашли полянку в лесу. К этому времени плечи у нас болели от тяжести мешков, и мы были рады освободиться от ноши. Отец велел мне набрать дров: веточек и палочек поменьше. Когда я вернулся, он стоял на коленях, склонив лицо к земле, как будто покаянно молился. В руках у него была лупа, которой он пытался сфокусировать солнечные лучи на куче сухих листьев. Он сказал, чтобы я не двигался, и я застыл на месте. Безо всякого предупреждения от листьев заструился дымок, начал густеть. Неожиданно из середины кучи показались языки пламени.

— Ветки, — произнес он, протягивая руку.

Костер разгорался. Время от времени отец наклонялся, чтобы подуть на пламя. Огонь плевался искрами и ревел от гнева и неожиданности. Отец бросил в него пару веток и отодвинулся. Пламя гудело так, что мне стало страшно. Отец велел принести книги и записи. Я повиновался.

Они долго лежали на земле рядом с ним. Отец сидел, не двигаясь, и я понял, что он никак не может найти в себе силы покончить со всем. Он попросил меня подойти, и я уютно устроился у него на коленях. В руках у меня была книжка с картинками, принадлежавшая моей сестре. Я знал каждый рисунок, помнил цвета, которыми раскрашена каждая кошка и собака, каждый дом и каждое платье. Отец сделал глубокий вдох, и я решил, что сейчас он снова начнет объяснять, зачем нам нужно все это сжечь. Но вместо этого его плечи задрожали, как будто он пытался сдержать икоту. Я положил руку на его широкую ладонь, чувствуя суставы и мышцы под грубой кожей, и сказал ему, что все в порядке. Что я понимаю, почему мы сейчас сжигаем книги. Что мама и сестренка исчезли, и теперь нам надо сделать так, чтобы какой-нибудь случайный гость в нашем доме не вздумал нас о них расспрашивать. Я сказал ему, что это «слишком опасно», повторяя те же слова, которые он говорил раньше, хотя и не понимал, что они значат.

Я думал, что он собирается вместе со мной на прощание пролистать каждую книгу. Но почему-то он решил этого не делать. Он просто брал книги и кидал их в огонь одну за другой. Я все еще помню, что испытал, когда он забрал у меня книжку сестры. Я не сопротивлялся, но когда гладкая обложка книги выскользнула у меня из пальцев, я почувствовал, что навсегда что-то теряю.

Мы ушли через час, когда ни от костра, ни от книг не осталось ничего, кроме гаснущих углей и серого пепла. И мне казалось, что отец точно так же выгорел дотла изнутри. Мы успели дойти до края поляны, когда вспомнили, что оставили у костра мешки, и мне пришлось вернуться за ними. Когда я наклонился поднять их, на меня что-то нашло, и я подул на угли также, как делал отец. Мелкий пепел взлетел в воздух и попал мне в глаза. Но прежде чем зажмуриться, я успел заметить среди черной золы теплое свечение. Почти уже потухший уголек вспыхнул красно-оранжевым светом, как капля июньского солнца в море серого пепла.

Много лет спустя, в одну промозглую серую ночь на школьном дворе я вновь увидел это сияние. Ее волосы были того же цвета — волосы девушки, которую я прежде никогда не встречал, но от которой сейчас не мог отвести взгляд. Когда она повернулась в мою сторону и наши глаза встретились, несмотря на разделявшее нас расстояние и водоворот детей, я вспомнил тот уголек, сиявший среди черной золы, как кусочек июньского солнца.

Тогда я подумал: «Ее обозначение — Пепельный Июнь».

Я разделяю это воспоминание с ней, здесь, в библиотеке, под светом стоящей в зените луны.