Охота на Бугимена

Наше крыльцо с белой крашеной дверью и большой застекленный эркер выходили на Хансон-роуд, главную и самую загруженную автодорогу Эджвуда. Знак ограничения скорости – двадцать пять миль в час – стоит прямо напротив нас, но редкий водитель на этой дороге соблюдает скорость. Правая стена дома выходит на Тупело-роуд, улицу широкую, трехполосную, правда, значительно менее загруженную. Она начинается здесь, на перекрестке, и тянется аж до методистской церкви Пресбери-Черч, что на Эджвуд-роуд.

К дому притулился небольшой, на одну машину, гараж – туда можно попасть прямо из столовой. Гараж – отцовская берлога, неприкосновенное убежище. Маленьким я то побаивался этого места, то приходил от него в восторг. Почему-то оно всегда казалось мне похожим на лавку чародея из диснеевского мультфильма «Фантазия», полную волшебства и сумбура. Вдоль задней стены тянулся самодельный узкий верстак, а над ним, полностью увешанная инструментом, – перфорированная панель: десятки инструментов и приборчиков с загадочными надписями, логику расположения которых я и по сей день не понимаю. На противоположных концах верстака, приткнувшись к стене, друг на друге стояли четыре кубические тумбы с выдвижными пластиковыми ящиками, аккуратно подписанными и полными самых разных болтов, гаек, гвоздей и шайб. Также на противоположных концах верстака к переднему краю были прикручены двое здоровенных железных тисков. Под верстаком отец аккуратно складировал пиломатериалы, а еще оттуда виднелись несколько пластиковых ведер да пара многоцелевых табуреток. Остальные стены гаража занимали листы прислонившейся к ним фанеры и мебель, ожидающая починки; еще тут грозно дислоцировались станки: циркулярка со сверкающими стальными зубьями, ленточная шлифмашина, фрезер, сверлильный станок. И мне, и дружкам моим эти инструменты казались приспособлениями для изощренных пыток. Выше на стене, одна над другой, громоздились самодельные полки, плотно забитые небольшими картонными коробочками, стеклянными баночками, жестянками из-под кофе; на всех наклейки – полоски малярного скотча, – подписанные отцом сплошь заглавными буквами: ТРОС. ЛЕНТА. ПРОВОДА. СКОБЫ. СТРУБЦИНЫ. ПОДШИПНИКИ. Когда тебе восемь, все это – инвентарь чародея.

Увы, от остального в доме дух не захватывало. Крошечная кухонька, столовая, гостиная, прихожая – вот и весь первый этаж. Древний стереопроигрыватель – тумба, в которой разместилась отцовская коллекция джазовых пластинок, – стоял в центре эркера под окном, а вдоль стен – несколько шкафов красного дерева. Плюс гарнитур из дивана и кресла неописуемого зеленого цвета. Наверху – три скромные спальни и ванная. Моя спаленка – в дальнем углу, ее окна выходили на боковой и задний дворик. Под первым этажом находился гидроизолированный подвал: стены, закрытые темными панелями, угловой диван, уютные откидные семейные кресла, черно-белый кофейный столик мраморной отделки, на котором отец почти каждый вечер раскладывал пасьянсы, старый добрый телевизор «Ар-Си-Эй» и восхитительные резные часы с кукушкой в центре на тыльной стене.

Одно из любимейших мест дома – огромная веранда с выходом на задний двор, на которую можно попасть из столовой через стеклянную дверь. На этой веранде я провел бессчетные летние вечера – с комиксами или книжками в руках, раскладывая бейсбольные или футбольные карточки, играя с друзьями в настольные игры. Мама выносила нам кувшин домашнего лимонада и шоколадное печенье, теплое и липкое, только что из духовки. А еще, когда было тепло, мы с ребятами спали там всей веселой компанией.

Несмотря на раннюю любовь к чтению, не говоря уже о страсти к фильмам ужасов и вестернам, я не был домоседом. С того самого дня, как мы сюда переехали, я часами торчал под нестареющей плакучей ивой, что стоит на страже у дома, воображая будто я – Джим Палмер, питчер[5] «Балтимор Ориолс», получивший приз Сая Янга. Подошвой старой теннисной туфли я расковыривал траву, будто там – резиновая площадка на питчерской горке, а потом, высоко задрав колено, отправлял свой коронный крученый мяч в небольшой участок голой бетонной стены в опасной близости от подвального окошка. Я и сейчас считаю, что только чудом ни разу не разбил это окошко. Зато зеленый ставень слева от окна дорого заплатил за мою детскую самоуверенность. Сотни плохо просчитанных бросков превратили его в хлам: мои воображаемые отбивающие всегда были правшами, а кидал я слишком высоко и метил в голову. В общем, ставень едва цеплялся за стену парой ржавых гвоздей, и отец до сих пор ворчит на меня за эту размолоченную деревяшку.