Охота на черного ястреба

Димка, конечно, вспылил. Нет, он не бил по лицу офицера, а просто легко схватил его за шею, а руки у прапорщика Сокольникова были будь здоров, поэтому полковника того долго откачивали, но всё обошлось. Димка долго без работы не ходил. Он не пошёл в охрану и в прочие структуры, а увлёкся живописью, ведь всё-таки кровь знаменитого предка художника заявила о себе.

Моё же выздоровление шло крайне медленно. Раны были слишком тяжелые. Вначале мне вообще даже хотели ампутировать ногу, но один молодой военврач доказал своим старшим коллегам преждевременность такой операции, и я был спасён от инвалидности. Он изготовил мне замечательный протез вместо разбитой в клочья коленной чашечки, долго «колдовал» над моим суставом, но на ноги поставил, хотя мне и пришлось учиться ходить заново. Ранение в грудь было не опасно, пуля в миллиметре прошла от сердца, серьёзно ничего не повредив, если, конечно, не считать поломанных рёбер, но это были пустяки.

Очнулся я первый раз недели через две. Почти четырнадцать дней врачи боролись за мою жизнь, когда мне пришлось практически пребывать на грани смерти. За жизнь моего друга Димыча, который несколько дней метался в бреду, эскулапы тоже сражались очень даже упорно, ведь он провёл в реанимации почти неделю. Военные хирурги вытащили нас с того света, но после этого наши приключения не закончились, ибо начались самые наши удивительные, но теперь уже злоключения.

Первым человеком в своей больничной палате, которого я увидел, придя в себя после операции, был, как это не покажется странным, следователь прокуратуры. Он нам доходчиво и толково объяснил, что против меня и Димки по факту незаконного перехода государственной границы возбуждено уголовное дело. Мы ведь не вникали во все дипломатические нюансы новой власти, но оказалось, что Министерство иностранных дел суверенной республики Турции под давлением США предъявило нашему послу ноту протеста по поводу нарушения границы. Действительно, советские вертолёты нарушили границу и углубились на территорию Турции почти на три километра. Нам ведь было неведомо, что, уходя на задание из одной страны, мы вернёмся назад в совершенно другую.

Короче говоря, оргвыводы последовали незамедлительно: начальника погранотряда, полковника Багдасарова, сняли с должности, многих офицеров-пограничников понизили в звании, а некоторых даже уволили. Был также изгнан из армии и командир вертолётного полка, Герой Советского Союза полковник Сафин, провоевавший в Афганистане долгих четыре года и сделавший более 800 боевых вылетов. Выгнали со службы и моего заместителя подполковника Владислава Стэнлера, которому начальник управления уже после увольнения в отставку отдал приказ выехать на Кавказ и обеспечить моей группе переход через границу. Влад, конечно, мог тогда отказаться, ибо в стране уже к тому времени всё поменялось, но он этого не сделал.

Отряд наш ровно через год расформировали в связи с проведением реформы в армии. Да и вообще всё наше управление основательно сократили, ведь мы не собирались больше ни с кем воевать, а именно такая установка легла в основу новой государственной военной доктрины. Вскоре с политической карты мира пропало и государство под названием СССР.

На пенсию меня отправили весьма неожиданно, так как возраст в 35 лет позволял ещё служить. К тому же я тогда только вернулся из санатория, где полностью восстановил своё здоровье. Военно-врачебная комиссия была пройдена мной очень легко, никаких ограничений. Вот как раз после неё, помню как сейчас, я и был вызван к себе одним большим начальником для доверительной и душевной беседы.

Он пригласил меня за столик, налил коньяку, мы выпили, долго разговаривали о том и сём, а затем он меня вдруг спросил: «А что, полковник, где была бы ваша группа в дни августа?» Я долго не задумывался, а ответил ему чисто по совести: «Мы все без исключения выполнили бы единожды принятую присягу, а присягали мы, товарищ… как вам известно, на верность одной стране! Переприсягать же — это не через яму перепрыгнуть и не перчатки сменить».

— Стало быть, если бы в августе ваш отряд был в Москве, я не сомневаюсь, на чьей стороне выступили бы вы лично, — буравя меня своими бесцветными глазами, чуть разочарованно сказал генерал.

— Вы правильно не сомневаетесь, я не меняю своих убеждений и не изменяю присяге!

Начальник тот, услышав мой совершенно откровенный ответ, недовольно поморщился, и уже к вечеру мне зачитали приказ об увольнении на пенсию.

Я после увольнения некоторое время пребывал в небольшом отчаянии, ибо неожиданно, как говорится, в одночасье, оказался вдруг без любимой работы. Офицеры отряда также почти все уволились. Многие из них первое время бедствовали в прямом смысле слова, но ни один из них, бывших моих подчинённых, как бы тяжело им ни было в те трудные годы реформ, никто не замарал себя сотрудничеством со структурами сомнительной репутации. Почему я так уверенно говорю об этом? Потому как знаю, что ребята из армейской разведки не понаслышке знали, что такое честь офицера.