Охота на дьявола

Я мертвой хваткой вцепилась в лацканы его сюртука. Я тоже помнила эти слухи и даже сама однажды столкнулась с той неприязнью на послеполуденном чаепитии, которое устроила, казалось, сто лет назад, хотя прошло всего несколько месяцев. Я тогда только что познакомилась с Томасом и чаще всего с трудом его выносила – и тем не менее, к неудовольствию тетушки, я его защищала вместо того, чтобы сидеть и молча соглашаться.

Мне не нравилось, что так называемые люди благородного происхождения распускают о нем слухи, как чуму. Когда у мисс Эддоуз, одной из жертв Потрошителя, обнаружилась небольшая татуировка с буквами ТК, они разразились самыми дикими теориями. Они были жестоки и не считались с фактами. Томас никогда никому не причинял вреда. Если бы они дали ему шанс, то увидели бы то, что видела я…

– Между прочим, в тот вечер я принес клятву небесам. Пообещал, что буду женат только на науке, и отказался отдавать свое сердце и разум кому-либо. Как можно считать человека монстром, даже не зная его? А те, кто решил это заранее? Какое мне до них дело? Они ничего не значат. Мне на них плевать.

Он поцеловал меня в шею, вызвав чудесное покалывание на коже.

– Когда я вошел в лабораторию твоего дяди, я был полностью поглощен предстоящей хирургической операцией. То, что нужно, чтобы развеять мое мрачное настроение. Я не сразу тебя заметил. А потом увидел. – Он сделал глубокий вдох, словно готовясь раскрыть секрет, которого я жажду. – Ты стояла со скальпелем, в запачканном кровью фартуке. Конечно, я обратил внимание на твою красоту, но не она застигла меня врасплох. Ты держала лезвие так, будто собиралась пронзить меня.

Он засмеялся, и этот звук прокатился в его груди.

– У меня так участился пульс, что я испугался и чуть не упал прямо на вскрытый труп. Это был такой пугающий мысленный образ. Я еще больше смутился, когда понял: мне важно, что ты об этом подумаешь. Что подумаешь обо мне.

Он нежно погладил мои волосы.

– У меня никто раньше не вызывал физической реакции, – застенчиво продолжал он. – И я никогда не был никем заинтригован. И вот появилась ты, всего через час после моей декларации против любви, словно в насмешку над моим решением. Я хотел закричать, что не стану для тебя монстром. Потому что неведомая прежде часть меня хотела утащить тебя и беречь только для себя. Такое чисто животное желание. Я хотел ненавидеть тебя, но обнаружил, что это невозможно.

Я фыркнула.

– Ну да, ты определенно был мной околдован. С тем холодным приемом. Ты со мной даже не разговаривал.

– Знаешь почему? – спросил он, не ожидая ответа. – Я сразу понял, что у моего предательского сердцебиения есть только одна причина. Я думал, что если смогу сопротивляться, притвориться, что этого чувства нет, заморозить его, если необходимо, то выиграю битву с любовью.

Он пошевелился за моей спиной и мягко повернул мое лицо к себе. Теперь он продолжил признания, глядя на меня.

– С того момента, как я увидел тебя, я знал, что это может быть что-то особое. Мне хотелось забыть об операции и тоже надеть фартук. Хотелось наложить на тебя те же чары, которыми ты заворожила меня. Разумеется, это противоречило логике. Мне нужно было помнить о том, кто я, – монстр, которого нельзя любить. Моя холодность была направлена полностью на меня самого. Чем больше времени мы проводили вместе, тем труднее было отрицать перемены в моих чувствах. Я не мог притвориться, что их нет, не мог приписывать их какой-то странной болезни.

Я закатила глаза.

– В высшей степени сентиментально – считать свои чувства ко мне не более чем инфекцией.

Его теплый смех стер остатки моего беспокойства. Я почти забыла о водовороте в своей голове.

– Я предполагал, что ты можешь это так воспринять. Поэтому я тебе написал.

Я уставилась на него с забившимся сердцем.

– Ты мне что-то написал?

Он достал из кармана небольшой кремовый конверт и протянул мне с выражением смущения на лице. Мое имя было выведено с любовью, более красивыми буквами, чем его обычный торопливый почерк. Томас мило покраснел до самого воротника.

Сгорая от любопытства по поводу того, что вызвало у него такие необычные эмоции, я быстро развернула письмо.

«Моя дорогая Одри Роуз!

Для стихов и сонетов нужны рифмы, а я неспособен писать ничего иного, кроме глубочайших желаний моей души. Мой мир был мрачен. Я стал привыкать к тому, что брожу по безлюдным просторам пустошей.