Охота на Эльфа

И ещё одну бесценную вещь умел он дарить любимой — полную искренность. До поры умел. Целых десять лет он не скрывал от Ники ничего. Она была единственным человеком, знавшим все его тайны. А вот после девяносто первого тайн стало больше, они сделались страшнее — все прямо пропорционально деньгам, — и он начал кое-что от жены скрывать, поначалу вроде как щадя её нервы… А на самом деле? Об этом тоже не хотелось думать.

Но теперь наступил момент, когда думать надлежало уже обо всем, если, конечно, он всерьез намерен понять причину своей смутной тревоги.

— Искупаемся? — спросила Ника.

Дитмар оглянулся на супругу. В свои тридцать семь она выглядела просто великолепно. Иные в двадцать семь так не выглядят. Наверно, он все ещё любит ее… В каком-то смысле…

— Давай, — сказал Дитмар, и они нырнули одновременно в яркую голубую воду.

Это выглядело красиво, очень красиво. Если б ещё кто-нибудь мог их видеть, кроме личной охраны!

А потом — у Дитмара даже руки не просохли, а вытирать не хотелось — он лежал расслабленный на шезлонге, отогревался под теплыми лучами, когда Франц Швиммер в изящном кремовом костюме от Сен-Лорана перегородил ему солнце и виноватым голосом сообщил, подавая телефон:

— Этот человек требует вас немедленно. Очень уверенным тоном. И представляется предельно коротко: Эльф.

Дитмар вздохнул и взял трубку:

— Вот только его мне сейчас и не хватало!

3

Черная волга генерал-майора Кулакова проехала в ворота, открытые даже не по гудку, а по узнанному охранником издалека номеру и, обогнув клумбу с облупившимся гипсовым Ильичом, остановилась перед главным входом в ЧГУ. Неуклюжий дешевенький памятник во внутреннем дворике Конторы остался с тех далеких времен, когда в старинном здании городской усадьбы ещё располагался районный дворец пионеров. В ведение КГБ все это хозяйство перешло в самом конце восьмидесятых, и не то чтобы здравомыслящие руководители нового сверхсекретного управления так уважали вождя мирового пролетариата (хотя некоторые действительно уважали), а просто в обстановке всеобщих переименований, разоблачений и демонтажа хотелось поступить наоборот. Вот генерал Форманов и распорядился: Ильича не трогать. Впрочем, и реставрировать его никто не собирался. Если не считать завхоза Антипыча, который года три назад проявил инициативу и, на собственные деньги приобретя расходный материал, подновил памятник белой водоэмульсионкой. Но, кажется, только хуже сделал. Ильич, оставаясь живее всех живых, словно прокаженный, облезал теперь не двумя, как раньше, а сразу тремя слоями разномастной краски.

В Москве вот уже почти месяц стояла чудовищная жара: днем за тридцать, ночью — под тридцать. Грозы были редкими, короткими и ни от чего не спасали, резко возрастающая влажность на несколько часов превращала условный Ташкент в условный Батуми, но жара оставалась прежней. В такие дни растрескавшийся Ильич сильнее обычного напоминал произведения Сальвадора Дали и навевал тоскливые мысли о великой вселенской суши и бесконечно медленной, страшной смерти от жажды.

Глядя на пересохшего вождя, Кулаков ощутил жгучее желание как можно скорее выпрыгнуть из душного автомобиля на свежий воздух, хотя и знал наверняка, что никакой свежести в московском в воздухе уже давно нет.

Ах, какие машины ездили по Барселоне и маленькой курортной Коста-Браве! В любом такси — кондиционер, ну, может, и не в любом, мелькало иногда какое-то старье подешевле, но Кулакову все как-то попадались «ниссаны-максима», «шевроле-лумина» или гордость испанского народа — новехонькие «сеаты», то бишь «фольксвагены» местного розлива. С такими машинами и сорок пять в тени — не трагедия. Да что машины! Там в любом кафе, в любом магазине — про офисы и говорить не приходится — температура никак не зависела от того, что происходило на улице. А Москва — город северный, и здесь к жаре всегда не готовы. Впрочем, когда подступает настоящая холодина с лютыми морозами, выясняется, что город у нас вполне южный, и начинается лихорадочная подготовка к зиме. Так что дело тут не в климате, а как принято нынче говорить, в менталитете. Такая страна. Такие люди. Вспоминалась в подобных случаях фраза, написанная однажды Эдуардом Лимоновым. Кулаков этого экстравагантного писателя не особо жаловал, да и не читал никогда. Но одну фразу, выхваченную из какой-то газетной статьи, полюбил и часто цитировал: «И как это меня угораздило родиться в такой неудобной для жизни стране?!»

Сначала Владимир Геннадиевич зашел к себе в кабинет, поглядел оперативную переписку, хотел было даже компьютер включить, но передумал и отправился все-таки к Форманову, его новехонькую «Ауди-А8» перед центральным входом отметил сразу, да и назначенное время как раз подходило. Адъютант генерала был не только исполнителен, но и приветлив — добрый знак, — а за дверью Кулакова ждал сюрприз. Переступил он порог и ахнул: у начальника ЧГУ генерала-лейтенанта Алексея Михайловича Форманова в кабинете было прохладно.

— Кондишн?! — восхищенно выпалил Кулаков вместо «здрасте». — Когда установили?