Охота на гусара

– Прошу простить и выслушать, месье Давидофф. Слухи о вашем великодушии вызывают заслуженное уважение в рядах всей французской армии, – склоняясь в глубоком поклоне, начал этот скользкий лис. Я мрачно кивнул, удовлетворённо добрея в душе. – Когда я был захвачен в бою вашими храбрыми молодцами, они обыскали меня на предмет скрытого оружия. Разумеется, это очень правильно и соответствует законам военного времени. Я ни на кого не указываю пальцем и ни на что не в претензии, однако…

Сотник Бирюков под моим косым взглядом начал с подозрительным вниманием изучать землю под ногами, словно всерьёз рассматривая её на предмет посева озимых.

– Там было несколько вещей личного плана. – Француз вытер скупую слезу, хлюпнул носом и вдруг разразился бурно-обильными рыданиями. – Они… забрали письма-а… конвертик-тик-ик-к с локоном! Я умру, если… дары моей воз…люб-люб-ленной будут втоптаны в грязь пыр…пор…пар…тизанскими сапогами. Вот полный спи-и-и-сок…

Естественно, пылкая речь сия, вперемежку с искренней солёностью слёз, нашла мгновенный отклик в моём сердце. Ибо, по совести говоря, у меня самого была такая же трагедия. В то время я пылал страстию к неверной, которую полагал верной. Писал ей письма, слагал стихи (кои большей частью до поры так и оставались в карманах полковника Гётальса!), и именно её образу были посвящены, ставшие позже эпическими, строки, написанные ей в альбом:

Где под подушками потеет столько…,
Где столько пуз затянуто в корсеты!

О-о нет! Прошу прощения, это не о ней, сейчас… а, вот:

Как мил ваш взор полузакрытый,
Как мил ваш стан полунагой!

Блистательно, не правда ли? А чопорной капризнице моей что-то пришлось не по вкусу, и мне отказали от дома. Так что любовь и война на равных разделили занимаемое мною поприще.

Милостиво кивнув поручику, я приказал гнать его взашей обратно. Сам же устроил выволочку казакам, и те, Христом-богом клянясь, пообещали выложить всё, что имели. Развернув мятую бумажку, с немалым удивлением перечёл я, что же именно было отнято нечистыми на руку донцами. Список впечатлял достойно:

«Кошелёк с 2000 золотых наполеондоров;

золотое кольцо с бриллиантами (не менее 16 карат!);

золотая цепь нашейная (тяжёлая);

золотой браслет на руку (в трёх экземплярах);

золотое распятие (весом в четыре фунта!);

золотые часы швейцарские;

золотая фигурка Будды из музея в Неаполе;

золотой браслет на ногу (толстый);

золотые побрякушки для украшения сбруи (общим весом в шесть фунтов);

золотой медальон с портретом любимой девушки;

золотой медальон с портретом любимого Императора;

золотая табакерка с инициалами (подойдут любые);

золотое оружие, дарованное за личную беспримерную храбрость».

Отсутствовали только письма и треклятый локон в конвертике! Ей-богу, я был готов извиниться перед каждым казаком лично… Чего, кстати, мне делать не пришлось, ибо через пять минут полк Попова-тринадцатого безропотно завалил меня разнообразными ювелирными изделиями, хоть лавку открывай. Трезвым взглядом осмысливая всё, что требовал вернуть пронырливый месье Тилинг, я выкопал из кучи две-три пачки чьих-то писем (наверняка для раскуривания трубок брали, канальи!) и грозно напомнил, чтобы локон отдали тоже. Казаки вздохнули, но выложили-таки пакетов двадцать с волосами…

Уж где там чьи, я гадать не стал, ограничась отправкой оных французскому поручику с его же списком. От себя добавил коротенькое послание в стиле Вольтера: «Примите, сударь мой, вещи столь для вас драгоценные. Пусть они, напоминая о милом предмете, вместе с тем докажут, что у русских партизан кроме чести и совести есть ещё и мозги! Искренне ваш Денис Давыдов».

Говорят, впоследствии этот хлыщ не поспешил вернуться в разорённую Францию, а до тысяча восемьсот девятнадцатого года жил в Орле, заключив законный союз с богатой вдовой-купчихой.

* * *