Охота на императора

Вообще этот случай вполне выяснил, что в петербургском населении число сочувствующих г. градоначальнику очень незначительно».

Судили Засулич как совершившую уголовное преступление 31 марта того же года. Министр юстиции граф К. И. Пален предложил Александру II передать дело суду присяжных. Он заверил императора, что они вынесут обвинительный вердикт и это послужит серьезным уроком для «кучки революционеров», показав их не героями, а уголовными преступниками, осужденными представителями русского народа.

Председательствующий на суде Кони был приглашен на аудиенцию к государю императору. Присутствовали сенаторы, но Александр II остановился возле Кони. Как вспоминал последний: «Государь, которому назвал меня Хрептович (обер-камергер, граф. — Р.Б.) остановился против, оперся с усталым видом левою рукою, отогнутую несколько назад, на саблю и спросив меня, где я служил прежде… сказал в неопределенных выражениях, устремив на меня на минуту тусклый взгляд, что надеется, что я и впредь буду служить так же успешно и хорошо и т. п. Остальных затем он обошел молча и быстро удалился. Хрептович с сочувствием пожал мне руку, я уловил несколько завистливых взглядов и понял, что мне оказано официальное отличие».

Безусловно, такая благосклонность императора объяснялась тем, что предстоял судебный процесс над Верой Засулич и следовало напомнить председателю суда о его ответственности перед государем за надлежащий исход дела, то есть за непременное осуждение преступницы.

Император был достаточно умен и деликатен, чтобы не воздействовать непосредственно на судью, которому по закону надлежало быть независимым. Однако министр юстиции Пален хотел, чтобы Кони поручился за непременный обвинительный приговор. Ответ был уклончив. Кони сослался на то, что правосознание граждан России еще не стоит на той высоте, как, скажем, в Англии. Там присяжные наверняка ее признали бы виновной, потому что у них секут арестантов, а в России уже сложились более строгие взгляды на личное достоинство человека. К тому же в Англии за свой поступок Трепов получил бы взыскание, а у нас было только общественное осуждение, тогда как верховная власть промолчала.

Никаких гарантий Кони не дал, хотя полагал наиболее вероятным признание вины преступницы при смягчающих обстоятельствах. Может ли быть иначе, когда сам факт покушения на жизнь должностного лица неоспорим?

Судьбу процесса во многом решили продуманные действия защитника Веры Засулич присяжного поверенного Петра Акимовича Апександрова (1838–1893) и его блестящая речь. Он отобрал присяжных преимущественно из числа средних чиновников, оставив только одного купца. Выступление Засулич подкупало простотой, искренностью. Она объяснила мотивы своего поступка:

— Я решилась, хоть ценою собственной гибели, показать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так надругавшись над человеческой личностью, я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие… Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать.

Некоторые газеты писали, что она мстила за Боголюбова, потому что была его любовницей. Выяснилось, что это — ложь, и они даже не были знакомы. Вера Засулич была совершенно бескорыстна, не имея никаких личных мотивов ненавидеть Трепова.

Допрошенный на заседании как свидетель майор Курнеев («существо» — по словам Засулич) честно показал, что выстрел был один, после чего подсудимая бросила револьвер. (Трепов утверждал, что она целилась в него и хотела сделать еще один выстрел.) Это же подтвердили другие свидетели.

Защитник Александров постарался, чтобы как можно чаще обсуждался не выстрел Засулич, а поступок Трепова, приказавшего пороть Боголюбова. А обвинитель стремился доказать, что Засулич имела целью «причинить смерть Градоначальнику, и потому приобрела револьвер-бульдог». Он справедливо отмечал, что Засулич совершила самосуд, и привел сформулированный Кантом нравственный закон: поступай так, чтобы твои действия могли быть признаны обязательными для всех разумных существ…

В принципе, он излагал, читая по заранее написанному тексту, верные мысли. Закончил патетически: «Никакие самые красноречивые суждения не сотрут пятен крови с рук, покусившихся на убийство». Но он не сказал ничего больше того, что и так было всем понятно, не обратив внимание присяжных на то, что подсудимая могла иметь политические мотивы, осуществляла террористический акт. Впрочем, заранее было оговорено, что дело не политическое, а чисто уголовное. И хотя речь обвинителя называли «плохонькой, бесцветной», такой она была, пожалуй, прежде всего по сравнению с выступлением защитника.