Охота на императора

В 9 часов 30 минут казнь окончилась; Фролов и его помощники сошли с эшафота… Барабаны перестали бить. Начался шумный говор толпы… Трупы казненных висели не более 20 минут… На эшафот вошел потом военный врач, который, в присутствии двух членов прокуратуры, освидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных… Гробы были помещены на ломовые телеги с ящиками и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.

…Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетной публике. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию – добыть «кусок веревки», на которой были повешены преступники».

Либеральный журналист Г.К. Градовский (1842–1915) вспоминал о том, что он увидел в этот день из окна:

«Вокруг колесниц… неумолчно били барабаны и взвизгивали флейты… Дикий тамтам и свист заглушали предполагаемые обращения к народу, уничтожали дар слова и приглашали на ужасное зрелище. Спешите, сбегайтесь смотреть, как мы толпой, вооруженные будем издеваться над беззащитными и станем душить их, не щадя и женщины. Редкое зрелище, пожалуйте, назидательное убийство против убийства; не пропустите случая, останетесь довольны…

– Христос вовсе не был против казни, – разъясняют их преосвященства. – Ведь Христос – Бог; ему все возможно, но он не хотел уклониться от суда и казни; а не уклонился – стало быть, признал ее уместной и полезной…

Ужасная процессия промелькнула быстро; но я хорошо видел их. Желябов держался гордо, уверенно. Кибальчич, изобретатель разрывных снарядов, казалось, был занят какой-то глубокой думой. Перовская была спокойна и смотрела поверх толпы, как бы желая избегнуть назойливых взглядов и неприятного любопытства. Остальные два осужденных, Рысаков и Михайлов, видимо, пали духом, точно опустились. Была еще одна, обреченная на казнь, но ее спас случай – ожидавшийся младенец» (как известно, спасение ее было в том, что она провела мучительные недели в каземате, была истощена, родила там, у нее тут же отобрали ребенка, и вскоре она умерла).

Приведем свидетельство В.И. Дмитриевой (1860–1947). Она входила в группу, связанную с «Народной волей», позже стала писательницей, вошла в партию эсеров, а затем сотрудничала с большевиками. Естественно, ее симпатии были на стороне государственных преступников.

«Пришло утро казни. Холодное, сумрачное утро… Сухой треск барабанов, тяжелый скрип позорных телег, молчаливая толпа, недоумевающие, или равнодушные, или озлобленные лица… Я стояла в толпе на углу Невского и, кажется, Надеждинской улицы. Я видела их… Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы – такою внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от них… И я ушла с ярким и определенным сознанием, что их смерть – только великий этап на путях великой русской революции…

На следующий день… в какой-то газете, литератор Авер-киев дал гнусное и циничное описание последних минут героев первого марта… Холопствующая печать злорадствовала вокруг эшафота и упивалась описанием предсмертных судорог Софьи Перовской, а в то же время люди, бывшие на месте казни, что когда полумертвый Михайлов дважды срывался с петли (прибавляя при этом, будто у палача от волнения дрожали руки), то часть солдат громко требовала его помилования и – «налево, кругом, марш» – была отправлена под арест. Те же очевидцы сообщали, что в толпе в разных местах возникали драки: били и тех, которые злорадствовали и издевались над ними. Смутные были дни и смутные настроения, а в общем преобладали растерянность, недоумение и темный страх».

Наконец, обратимся к опубликованным в 1913 году воспоминаниям Л.А. Плансона – офицера лейб-гвардии казачьего полка:

«Некрасивое и несимпатичное, молодое, безусое лицо Рысакова было мертвенно-бледно, болезненно отекшим, и в его маленьких, трусливо бегающих глазках читался животный страх пойманного зверя, доходивший до ужаса…

Желябов сидел спокойно, стараясь не показать волнения, несомненно владевшего им всецело; он держался не без известного достоинства… На тонком же, хотя немолодом, изжелта-бледном, как бы восковом, но красивом породистом лице Перовской, окаймленном повязанным на голове светлым платком, бродила тонкая, злая, деланая усмешка, а глаза презрительно сверкали, когда она смотрела на толпу, окружавшую платформу…

На второй платформе слева сидел Михайлов, и его большая, грузная фигура с довольно симпатичным лицом чисто русского, простонародного типа, казалась огромной по сравнению с сидевшим рядом тщедушным Кибальчичем…

Кибальчич сидел скромно и тихо на своей позорной скамье, смотря куда-то в пространство, впереди себя, поверх голов толпы, и на его застывшем лице нельзя было прочесть ни страха, ни гордости, ни презрения, ни следа другого чувства, которое могло волновать его в подобную минуту; это было лицо ученого философа, решавшего в эту минуту какую-нибудь сложную проблему…