Охота на компрачикоса

Лена! Не споря с лежащим о праве на имя, он вспомнил другое. Кажется, подсказки учителя стали быстрее — что-то о ненужности точной памяти или намек о последней ступени? Где же она? Здесь страх взглянуть, но кто-то же включил любопытство из детства, тем более он смотрит на все снизу вверх и чувствует чью-то защиту. А в кругу столпившихся чудовищ, в дрожащем фоне их мыслей остался четкий след — направление предсмертного взгляда, принадлежавшего на равных и упавшему и ему. Ведь он был упавшим, только что или когда-то.

Вот она, красивая даже в изменении. В ней количество немногих лет и качество событий, скрытая улыбками, словами и одеждой суть, открытый текст судьбы, причины всех поступков. Красота — в соединении кошки и кобры, мягкость в принятии событий и твердость во взгляде змеи. Наверное, у нее четкий прикус, а ядовитые зубы не царапают губ. Чешуйчатость кожи на лице странной естественностью сочетается с мягкостью меха, а напряженность застывшей в опасности кобры со спокойной грацией кошки.

Но опять чьи-то слова, уже совсем рядом, за спиной. Поворот головы даст объяснение, но он понимает, что "спина", "голова", "поворот" — условность, что он невидим и неслышим и, став таким, проникает в суть людей и чудовищ. Нечто, судьба или чей-то внятный и уже близкий выбор дали мгновение иной жизни, или просто восприятие, и сгущаясь за условной спиной точным вопросом, это нечто ждет такого же точного ответа. Нужно только оглянуться.

А парнишку — второго участника экзамена, душу упавшего вслед за ним врага, слепок или отсвет полузабытого детства, его тоже ждет испытание вопросом. Сгущение все сильнее, и от этого заметались, разрушая купол, эмоции людей-зверей, внутри напряглись невидимые силы, объясняя скорый прыжок. Сейчас они обернутся — и все исчезнет, но взгляд парнишки — и Алексей, с трудом, едва вспомнив имя, подчиняясь энергии вопроса, но все же вспомнив, направил остающиеся здесь слабеющие эмоции по следу этого взгляда. Взгляда, которого в действительности нет.

В толпе причудливо измененных он вдруг увидел старика, и понял, что точно так же, как он смотрел на Лену, парнишка смотрел на этого человека, и почувствовал, как энергия вопроса затихла, сжалась паузой в микросекунде времени, позволяя взгляду превратиться в мысль.

Вспомнился тот, убитый им старик, и понятная связь с мальчишкой. Но этот был из мира живых, а изменения совсем не коснулись его. Не зная, а возможно и подозревая, что два призрака, задержавшись на грани измерений, смотрят на него, он, неся груз трудной жизни в лице и глазах, а не за спиной, живя среди теряющей людские образы толпы, все же остался человеком и, не боясь воя, стал для забывающих имена ответом на вопрос.

Пауза прошла и улетела в пустоту, а тот, за спиной, перестал читать медленные слова. Пора повернуться, к нему, ангелу или демону, и взглянуть, заглянуть в его бездонные глаза — ответить на Вопрос.

* * *

Хотя, что Змей, что Всадник — дело формы, или отношения к ней живых, чувство вкуса — как определили они сами для себя. Многие вращения тому назад некоторые всплески, столкнувшись с Ангелом-Змеем и сумев сбежать от мгновения власти его хвоста, прячась от излучения и медленно растворяясь в нем, придумали древо Познания. Или вспомнили о нем, начисто позабыв о древе Жизни. В продолжение множества вращений мысли, пережив сбежавшие всплески, сменяя носителей-людей, называемых пророками, превратились в веру, подтвердив закономерность и заставили часть живущих поклоняться ему, Ангелу-Змею, а часть проклинать. Конечно же, не его самого, а имя, или форму, память всплесков о ней, а затем память людей о памяти всплесков.

Однажды, много вращений спустя вновь оказавшись на этой планете, он обнаружил, что люди и ожидающие вопроса должники чтят и ненавидят его имя-форму за одно и тоже: за собственное стремление к свободе и возможность объяснения. Змей, или дракон, стал символом мудрости для них, а значит и символом мысли, и одновременно скрутившейся и живущей внутри человека опасности свободы и страха действий. Каждому свое, но, подражая излучению, каждые стали убивать своих за отличие мыслей, а свои каждых. И это тоже закономерность. И тогда Ангел сменил форму, тем более на снежной планете гораздо приятнее быть Всадником, чем Змеем. Кажется, живущие согласились с переменой — о перемене им рассказали сбежавшие всплески.

А он не ошибся в выборе и долгом преследовании должников, и намеренно затянул с вопросом, ждал, заметив направление интереса, рискуя в слабеющей защите упустить замершие в неопределенности всплески. Они смотрели на старика, верно выделив его из толпы своим, во многом пока еще человеческим восприятием. Старик — он тоже должник, но не его, Темного Ангела Смерти. У старика свой собственный Ангел, но цвет у него другой, и это поняли всплески.