Охота на льва

Несса давно не была в церкви. Очень давно. На Земле осталось всего три действующих монастыря – да и те были скорее музеями, чем обителями духа. Теперь, стоя на коленях в храме, Несса чувствовала, что наконец-то вернулась домой. И пусть дом полностью изменился, и пока они с трудом узнают друг друга, но все-таки осталось нечто, не истребленное ни временем, ни расстояниями, – теплое чувство сопричастности к этому миру и этому месту.

Храм был полон народа, и поначалу Несса боялась, что ее тут задавят, – все-таки за время земной жизни навык общения с толпами людей она утратила. Однако места хватило всем, люди расположились на чистом мраморе пола и приготовились к молитве. Несса подумала, что, с земной точки зрения, молебен выглядит странно: собрался народ, уткнулся в пол задницами к небу и просит несуществующего бога выполнить их желания. «Я не на Земле», – напомнила она самой себе и закрыла глаза.

Олег не верил в бога и никогда не молился. Он был историком и лучше других знал о том, какие силы на самом деле управляют людскими жизнями – особенно в тоталитарной Гармонии. Но незадолго до того, как он пошел в библиотеку искать замятинский роман, Несса надела на его шею серебряную цепочку с крестом – и Олег, что удивительно, отнесся к этому очень серьезно и не возражал. С ней он и отправился в Туннель, только, увы, серебряный бог не защитил его. И теперь где-то на голом камне, затерявшемся в глубинах космоса, лежит человеческий скелет в жалких лохмотьях защитного костюма, и среди белых костей в свете равнодушных звезд проблескивает серебро – как надежда и память.

– Заступник всемогущий, всемилостивый и всезнающий, услышь мои слова. Из глубин тьмы мирской взываю к Тебе и на Тебя одного уповаю. Прости, что снова надоедаю Тебе своими заботами и бедами, но Ты единственный можешь услышать меня в пустоте скорби и одиночества. Не оставь меня, Владыка небесный, ибо я тону в океане греха и порока. Ты, единый, человеколюбие, милостью своей примешь мое раскаяние и утешишь, дав надежду. Я не боюсь ни ужасов ночи, ни зла, помрачающего день, и пройду долиной смертной тени, не закрыв глаза перед небытием. Одно лишь страшно – что Ты оставишь меня и омрачится лицо Твое при звуке моего грешного имени.

Патриарх в красно-золотом облачении закончил молитву и тоже опустился на колени. Все зашептали продолжение уже от себя, сперва тихо, потом громче и громче. Гул в храме нарастал, поднимался волнами и ударял в стены, чтобы сорваться вниз и вздыбиться снова.

– Пожалуйста, Господи, – прошептала Несса. – Возьми к себе Олега. Я ничего не прошу для себя, – на мгновение у нее перехватило горло, но Несса справилась с собой и продолжала: – Я даже не знаю, есть ли Ты. Но если Ты есть – то возьми его к себе. Пожалуйста.

* * *

Месяц назад Эмме Хурвин исполнилось двадцать пять.

Когда шеф-инквизитор Шани Торн жег еретиков и ведьм, не помышляя до поры до времени о престоле Аальхарна, Эмма ползала по пушистому сулифатскому ковру в своей детской среди россыпей игрушек и занималась строительством кукольных домов – в перерывах между уроками музыки, танцев и амьенского языка. Впрочем, довоенное детство теперь уже казалось сном, не более; гораздо лучше Эмма помнила полуголодную жизнь в крохотной квартирке на окраине столицы, нетопленую сырую комнату, свой вечный надрывный кашель и смерть матери от чахотки. Княгиня, та вынуждена была зарабатывать на жизнь пошивом и перелицовкой армейской формы, потом паек для гражданских в очередной раз урезали, и у нее не стало сил, чтобы держать в руках иглу. Тогда Эмма пошла санитаркой в Первый лекарский корпус. Ей было двенадцать, и она ассистировала при операциях, стерилизовала инструменты и перевязочный материал, а после ползла домой и забывалась глухим тревожным сном, в котором откуда-то издалека пробивалась нежная мелодия танца, не принадлежавшая этому миру. Потом мелодия уходила, и Эмме снились воющие от боли раненые и старший хирург, что матерно орал и на них, и на нее.

Потом мать умерла, а в войне наступил долгожданный перелом, и амьенские войска наконец-то отбросили от истерзанной столицы. Эмму отправили в детский дом, где было ненамного лучше, чем в каморке на окраине, – но там хотя бы кормили дважды в день. Серые одинокие дни тянулись друг за другом, складываясь в недели и месяцы; ни с кем из воспитанников приюта Эмма не сходилась, ее дразнили барыней и пару раз отлупили в темном вечернем коридоре. А потом в приют пришел высокий офицер со страшным пустым взглядом и бугристым уродливым шрамом через всю щеку – увидев Эмму, он схватил ее на руки и заплакал. От страха Эмма сперва лишилась дара речи, а потом поняла, что это отец, что он вернулся, что война кончилась: а поняв, разревелась так, как не плакала все эти годы.