Охота на мух. Вновь распятый

Серега Шпанов успел с утра подраться. Глядя на его тщедушную фигуру, в это было трудно поверить, но это было так. Один туалет на десять квартир очень способствует этому. Особенно, когда тебе очень нужно, а в эту минуту кому-то очень срочно. Этим другим был Акиф, силой не уступавший Сереге, хоть и был на три года моложе, к тому же имевший многочисленную родню и дружков, которые в случае чего могли и заступиться.

Обиднее всего, что, пока они дрались за право первому войти в туалет, Зейнаб-«сикильдя» прошмыгнула в него, разрешив таким образом спор.

Пришлось выбросить пальцы. Выиграл Акиф, а Сереге ничего не оставалось делать, как дать сгоряча подзатыльник Зейнаб, как только она выскользнула из туалета в коридор. Та, естественно, подняла дикий крик, словно ее режут, или, по меньшей мере, насилуют. На крик выскочил отец Зейнаб, в отличие от дочери-спички, скорее похожий на борца-тяжеловеса, и тут уже Сереге пришлось спасаться бегством за своей дверью.

Вдобавок мать ушла на работу, как всегда, ни свет ни заря, а еды ни крошки не оставила, потому что обидел ее вчера Серега, матом покрыл, вот она и отыгралась: всю еду, а ее и не так много было, увезла с собой.

Поторкался, поторкался по комнате Серега и, убедившись в тяжелом характере матери, отомстил ей, надул в ее ночной горшок и поставил его под ее кровать.

Чтобы хоть немного приглушить грызущий кишки голод, Серега вышел на кухню, попить водички из-под крана, а там другая соседка, Елизавета Израилевна, кормит свежеиспеченными пирожками свою ненаглядную трехлетнюю Беллочку, перед тем как отвезти в детский сад.

«Первый раз на кухне кормит, — злобно подумал Серега, — так все время в комнате, втихаря».

А Беллочка еще кочевряжится: «Я в садике буду, со всеми!»

Елизавета Израилевна ее терпеливо уговаривает: «Ешь, мое сокровище, ну, что там за завтрак, смеяться и то стыдно, а уж есть и подавно. Ты лучше съешь два пирожка с мясом и два с изюмом, а со всеми в садике поковыряешься в пригорелой каше и выпьешь так называемое какао, какое там какао, так, одно недоразумение».

— А у вас, Елисавет Исраиловна, дверь в комнату настежь! — правдиво соврал Серега, а когда Елизавета Израилевна пулей вылетела из кухни, воров боялась до неправдоподобия, сглотнув голодную слюну, вкрадчиво, вполголоса предложил Беллочке: — Давай, я за тебя съем пирожки!

— Ты — плохой! — отказала девочка, закрыв рукой тарелку с пирожками. — Мне бабушка запретила с тобой водиться.

— Жидовское отродье! — рявкнул обозленно голодный Серега.

— Бабушка! — завопила на всякий случай Беллочка, испуганная выражением лица Сереги, так как она не знала произнесенных им слов.

Елизавета Израилевна была уже тут как тут, молча влепила тяжелой рукой оплеуху пятнадцатилетнему оболтусу, и тот, даже не пикнув, пулей вылетел из кухни, слыша за собой, как Елизавета Израилевна выспрашивает у внучки, чем ее обидел «этот подросший уголовник».

Со свинцовой тяжестью в сердце и со злобным урчанием в желудке Серега, бормоча себе под нос матерную ругань, без адреса, так, льющейся «словесным поносом», быстро собрал учебники и тетрадки, необходимые для сегодняшних уроков, сунул их в военно-полевую сумку, единственное наследство, как и память, от сгинувшего в бессрочной командировке отца, и побежал на занятия.

У входной двери путь ему преградила массивной глыбой Елизавета Израилевна.

— Еще раз услышу эти грязные слова — вырву язык! — мрачно пообещала она.

И уже молча всучила смотревшему волчонком подростку теплый сверток, где, завернутые в пергаментную бумагу, сладко пахли пирожки, а затем, открыв дверь, вытолкнула Серегу за порог.

Серега, вечно голодный, здесь же, на площадке, умял все четыре пирожка, два с мясом и два с изюмом, тоскливым взглядом выброшенного на улицу пса, может, еще подбросят, посмотрел на столь знакомую входную дверь, на ней внизу уже проглядывало плохо замазанное краской слово, которое обычно пишут на заборах, пять лет прошло с тех пор, а Серега задницей все еще помнит ту коллективную порку, устроенную ему матерью и отцом Зейнаб…

Подъехавшего на шикарной машине Игоря Серега узрел сразу же. Ему стоило подавить в себе рабское желание подбежать к машине, чтобы отворить дверцу своему другу-врагу и тем самым приобщиться к избранным. К Игорю Серега испытывал двоякое чувство: восхищение и ненависть. Ненависть вызывала у него иногда желание убить. С самым гордым видом, который он мог себе позволить, Серега быстро прошагал мимо машины. Сколько себя помнил Серега, он всегда был один. Одноклассники, пробегавшие мимо, никогда не пристраивались к нему обменяться вчерашними новостями, хотя бы об увиденном кино или проигрыше ЦДКА. Не любили его ребята за вечную его злость и ненависть, так, «волчонком», и звали его между собой.

И лишь один Игорь занимался им: приблизил, сделал «правой» рукой, но, «дрессируя», все время ощущал какую-то опасность, исходившую от Сереги. Но это его не пугало и не останавливало, наоборот, прибавляло сил.

— Привет! — хлопнул, нагнав, по плечу Серегу Игорь. — Патриций проходит мимо, не удостоив плебея взглядом.