Охота на мух. Вновь распятый

Никогда у Никиты не возникало желания заглянуть в нутро инструмента, а теперь он зачем-то внимательно всмотрелся вглубь рамы, игриво оттянул молоточек и отпустил его. От удара струны слабо, нехотя отозвались легким звуком. Никита обошел инструмент и заметил, что на невидимой еще им стороне инструмента, той, что всегда повернута к стенке, внизу была частая металлическая сетка, трудно было сразу догадаться, для чего она нужна здесь, но совсем нетрудно было догадаться, для чего ее разрезали, ловко, профессионально, словно «медвежатники» орудовали, вскрывая сейф.

Гнал от себя правду Никита, допуская любой невероятный грабеж, но, еще разок окинув взглядом разоренную квартиру, он все же понял, кто похозяйничал ночью в доме и почему нет ни одной живой души.

«Неужто и бабку забрали?» — с ужасом подумал он.

Рушилась жизнь столь великолепно им самим организованная. Никита сам с удовольствием ходил на все митинги и собрания и громче всех кричал: «Смерть врагам трудового народа!»

Смерть!.. Это она прошлась сегодня ночью, под утро, уже в его собственном доме, это ее холодные руки поднимали и бросали Никиту, вот что означала увиденная во сне черная бездна. Его, правда, оставили жить на свободе, но надолго ли? Правила игры были столь сложны, что в них запутывались иногда и сами играющие.

Никита растерялся. Только теперь, когда он остался один, он вдруг ощутил, что семья, родители и старенькая бабушка были для него крепкой опорой, фундаментом мироздания. И от предчувствия полного одиночества Никита аж похолодел.

В передней щелкнул замок, кто-то вошел. Никита перво-наперво подумал, что это явились за ним с ордером на арест, чтобы отвезти в тюрьму, может, куда-то в другое место, мало ли потаенных мест, специально построенных для подобных нужд. Но тут он услышал знакомые всхлипывания и причитания родного голоса и бросился опрометью в прихожую, где обрадованно схватил в объятья заплаканную старушку, совершенно убитую горем.

— Бабуля! Родная! Тебя хоть не забрали…

Ирина Федоровна была столь ошеломлена столь неожиданным поведением внука, его необычной и негаданной нежностью, что сразу же перестала стенать и плакать.

— Так ты все понял?

— Что тут понимать? — помрачнел Никита. — Ежу ясно! «Если будешь заниматься грабежом, познакомишься со сторожем Ежовым!»

— Ежова уже расстреляли! — довольно сообщила бабушка. — Берия сейчас! Наш, кавказец! Рассказывают, что многих отпускают, дела все пересматривают. И наших отпустят. Ошибка какая-то вышла…

— Органы не ошибаются! — перебил бабушку Никита.

— Ты что, очумелый? — воскликнула пораженная словами внука бабушка. — О родителях такое…

— А они обо мне подумали? — возмутился Никита. — Как я теперь в школе появлюсь, ты подумала? — Я — секретарь школьной комсомольской организации.

— В такую трагическую минуту, — патетически воскликнула бабушка, — ты думаешь о своей засранной организации. Родителей еще власти не осудили, а сын уже осудил…

— Ты, бабка, мне контрреволюцию здесь не разводи! — завопил Никита. — За такие слова…

— Иди, доноси! — тоже завопила бабушка. — «Железный Феликс!» «Павлик Морозов» недорезанный…

— Это ты — княгиня недорезанная, — не остался в долгу Никита, — и сын твой — есаул. Я напишу…

— Пиши, пиши! — прервала его бабка. — Только штаны сначала надень, писатель. Достоевский!

И бабка, сплюнув на пол, ушла в спальню, где принялась собирать разбросанное белье, жалобно подвывая и причитая.

Никита бродил, как потерянный, из угла в угол.

«Что делать? — лихорадочная мысль не давала покоя. — Легко было этому идиоту-демократу задавать никчемный в те времена вопрос. А что мне делать?»

Пора было собираться в школу. Никита поспешил принять душ, «может, в последний раз», над остатками его семьи нависла еще угроза быть незамедлительно выселенными из отдельной квартиры в какую-нибудь халупу, а то и в комнату в квартире с десятью соседями, а то и выселением в «места, не столь отдаленные».

После душа, как ни странно, напряжение исчезло, спасительная мысль, мелькнув, сразу же овладела им, всем его существом, единственная, как ему показалось. Больше он не принадлежал себе, обстоятельства диктовали ему свою волю, вытравляя сопротивляющуюся совесть, а она мучительно болела и не желала умирать.

После душа Никита торопливо оделся и выскочил из дома, не позабыв прихватить с собой толстый кусок белого хлеба и кусок батона сырокопченой колбасы. «Когда еще такую поешь?» — подумал он. В его возрасте уже сажали в тюрьму и лагеря. «Баланда вряд ли заменит сырокопченую колбасу, хотя с голодухи все сожрешь». Поначалу он механически жевал, но с каждым проглоченным куском он все больше и больше ощущал вкус пищи и удовольствие от вернувшегося аппетита.

Никита спустился вниз по Красной улице, вернулся на Лермонтовскую и вышел к редакции газеты «Гудок свободы», в здании которой находилась еще одна редакция газеты «Рабочий», где, как хорошо знал Никита, работала мать Илюши Авербаха.