Охота на пиранью

Поддержал ее под локоть – места пошли пересеченные и буреломные, сплошное скопище заросших лесом сопок: вверх-вниз, вверх-вниз... Почти не видно неба, почти забываешь, что такое идти по горизонтали – одни подъемы и спуски...

На сей раз они поднимались к вершине – Мазур усмотрел издали лысую, каменную макушку и хотел оглядеться оттуда.

– А почему вас жена назвала другой фамилией?

– А у меня их две, – сказал Мазур. – Одна от мамы, одна от папы. Пользуюсь той, что больше нравится, а в паспорте, конечно, другая...

– Смеетесь?

– И не думаю.

– Мазур – это от «мазурика»?

Вот зараза, все еще пытается кокетничать. Мазур светски улыбнулся:

– От мазуров. Жил такой народ на балтийском побережье, да и сейчас еще доживает. Вроде поляков, только не совсем. Крутые были мужички, скажу с гордостью... Крестоносцы от них горючими слезами заливались. Так что упрямство у меня – наследственное...

Он поднял к глазам бинокль. Склон круто уходил вниз, впереди были те же надоевшие сопки, но они немного расступались, и левее начиналась вполне приличная падь с узеньким, извилистым ручьем посередине, уходившим в распадок. Высокая трава чуть колышется под южным ветерком, кое-где оранжевыми огоньками светятся последние жарки, таежные тюльпаны, темнеет поваленное дерево...

– Слава те господи, – сказал Мазур. – Хоть по равнине пройдемся...

Он ловко и быстро срубил ножом четыре молоденьких сосенки, очистил от веток. Опираясь на эти палки, цепочкой принялись спускаться. Справа протрещала крыльями взлетевшая стайка рябчиков, но сейчас было не до них, все внимание поглотил спуск – там и сям на поверхность вылезал голый камень, а чертовы кроссовки неизвестной марки на нем отчаянно скользили. Хорошо еще, не собирались пока разлезаться по швам, пошиты прочно, спасибо на том...

Мазур остановился меж крайних деревьев. Автомат оттягивал плечо, знакомо, привычно, придавая бодрости. Медленно ползли секунды.

– Почему стоим? – спросила Ольга, опустив на землю свернутую в ком куртку с немудрящим багажом.

Мазур молчал. Медленно вытащил пачку и вопреки установленному для себя лимиту – сигарет осталось мало, следовало беречь – прихватил фильтр зубами. Глубоко затянулся, выпустив дым через ноздри.

Ничуть не помогло. Он и сам не понимал, что с ним сейчас творилось. С равнины не доносилось ни звука, ярко сияло солнце, поблизости размеренно стучал по сухому стволу дятел. Здесь покой и безветрие, тишина и симметрия...

Никакой опасности не слышно и не видно. И все же он не мог идти вперед, ни шагу не мог сделать. Что-то не пускало, таившееся в нем самом. Он не должен был спускаться туда, вот и все.

На него уже поглядывали с недоумением. А он по-прежнему стоял, стиснув автомат, словно искал поддержки у своего привычного инструмента.

– Ну, мы идем? – сварливо бросил Егоршин.

Мазур даже не колебался – просто стоял столбом, прислушиваясь к себе. Никакой внутренней тревоги, беспокойства, неудобства, ничего подобного. Не болит, не свербит...

А с места не стронешься.

Такого с ним прежде не случалось. Бывают, конечно, – любой военный человек подтвердит – неописуемые словами предчувствия. Предвидения опасности, ранения, смерти. И тогда командир бомбардировщика на свой страх и риск отменяет боевой вылет, а потом техник, которого попросили проверить моторы, растерянно чешет в затылке и объявляет, что правый мотор, точно, сдох бы аккурат над вражеской территорией...

Примеров множество, рассказывать можно дотемна. Мазур и сам мог бы добавить к этой коллекции немало случаев – иные происходили с ним, иные с его друзьями. Но в том-то и соль, что в с е г д а что-то чувствуешь, пусть и не можешь это описать.

Сейчас он не чувствовал ровным счетом ничего. Но твердо знал, что в долину не пойдет. И точка.

– Пошли, – сказал он, стряхнув оцепенение.

И стал забирать влево, где под тупым углом смыкались два крутых склона.

– Опять наверх карабкаться? – возмутился доктор.

Ничего не ответив, Мазур упрямо двигался вперед, иногда тыкая палкой в заросли папоротника. Женщины почти сразу же двинулись за ним, да и доктор, ворча и крутя головой, все же не осмелился на открытый бунт. От сердца помаленьку отлегло. Они спустились, стали подниматься.

Треск валежника. Мазур моментально прицелился в ту сторону. Меж деревьями мелькнуло серовато-белое пятно – это уносился марал, закинув голову, промчался вниз по гребню, показался в долине...

Сухой хлопок, неяркая вспышка! Взлетело плотное облачко серого дыма. Олень осел на задние ноги, рывком вскочил и кинулся бежать странными скачками, вихляя, качаясь. Снова негромкий взрыв, под передней ногой, – и рогатый покатился кубарем, забился, уже не смог встать, катался по земле, крича надрывно и жутко.

– Стоять всем! – рявкнул Мазур.

И двинулся в ту сторону, пригнувшись, зорко глядя под ноги. Олень бился на том же месте, хотелось зажать уши, но Мазур помаленьку продвигался, ощупывая палкой дорогу, как слепец. Остановился, поднял бинокль к глазам, изучая широкую полосу примятой травы.