Охота на рэкетиров

— Андрюха — Вовчик. Вовчик — Андрюха. — Протасов разулыбался, радуясь, насколько просто все вышло. Покончив с официальной частью, Протасов взялся за литровую бутылку из-под молока. Бутылка была наполнена прозрачной жидкостью и закупорена куском газеты, стянутым вокруг горлышка толстой черной нитью.

— За встречу, Бандурчик! — провозгласил Протасов. — Нам с Вовчиком как раз третьего не хватало.

Рот Андрея наполнился слюной. Виной тому была полная мяса сковорода, на нее было больно смотреть, хоть бери, подвязывай слюнявчик.

— Вовчик?! — громогласно распорядился Протасов, — а ну-ка, подай ведро моему корешу!

Собутыльник Протасова снял с пыльной полки грязную чайную чашку с выщербленным ободом, брякнул на стол. Протасов наполнил тару до краев, сделав при этом пару неслабых лужиц.

— За рулем я, — попробовал отговориться Андрей.

— Ну и что с того, блин?! — насел на него Протасов.

— Да не пью я самогона.

— Как это?! — выкатил глаза собутыльник Валерия. Голос у него был грубым, язык заплетался. — Братишка, ты часом не еврей?

— По одной, в натуре, — примирительно предложил Протасов.

— А, давай, — сломался Бандура. Они синхронно опрокинули емкости. Андрей с омерзением узнал в напитке самый отвратительный самогон, какой ему только доводилось пробовать. Пойло отдавало сивушными маслами и чем-то, еще более гадким. Самогона Андрей терпеть не мог. Каждая из попыток приучить себя к этому напитку, предпринятая еще в Дубечках, заканчивалась фатально, проще говоря, оборачивалась вывернутым наизнанку желудком.

Дед Андрея гнал самогон, и не о какой казенке и слышать не хотел. Отец тоже гнал, с тех пор, как довелось спороть офицерские погоны. Правда, в отличие от деда, отец собственным творениям все же предпочитал казенку, а самогон производил — на экспорт, так сказать. Отец содержал пасеку, с которой вечно требовалось кочевать с одного поля на другое. Ульи следовало загружать и выгружать. Пасеку нужно было охранять. За разрешение поставить ульи в саду, у кромки колхозного поля, и вообще, где угодно еще, требовалось выставлять магарычи. И, наконец, пасека всегда (особенно, если лето выдавалось дождливым) остро нуждалась в сахаре. Пасека пожирала сахарный сироп, как танковый дизель — соляру, то есть ненасытно и беззастенчиво.

В Дубечках, как и повсюду в нашей стране, на тот момент в ходу уже было несколько видов валют, причем самогон, как универсальное средство обращения, ничем не уступал купоно-карбованцам и был много привычнее доллара.

Тут следует уточнить, что доверие населения к самогону, как платежному средству номер один, выросло не на ровном месте. Курс самогона укреплялся десятилетиями. Можно даже сказать, что самогон, как некая альтернативная валюта, был невольно выпестован родной компартией и правительством. В условиях, когда «деревянный» рубль подкреплялся разве что пустыми полками магазинов и портретами Старшего Брата, следующие одна за другой денежные реформы больше напоминали конфискации, народ искал для себя нечто постоянно ценное. И, в конце концов, нашел.

Даже такой пионер, такой не обремененный жизненным опытом молодой человек, каким, в сущности, являлся Андрей Бандура, поднапрягшись немного в области воспоминаний, мог привести добрых десять убедительнейших доводов в пользу этой незамысловатой теории. Он непременно бы припомнил шкатулку в дедовой комнате, доверху набитую облигациями государственных займов. Сталинских, Хрущевских и Брежневских. Бумажки были гербовыми, с золотым теснением по краям и рисунками колосящихся тучных полей, комбайнов, мартенов и прочей чепухи. Андрею в детстве доставляло огромное наслаждение играть с ними, воображая себя миллионером. Судя по тому, что эти забавы позволялись лишь под бдительным наблюдением деда, Самый Старший Бандура еще не утратил в отношении облигаций определенных надежд. Ох уж эти Ветераны, святые в своей простоте. Свои чаяния и надежды Самый Старший Бандура унес в могилу в 1987-м, бумажки же так и остались пылились в шкатулке. И выкинуть жалко, и в музей не сдашь — не существует таких музеев.