Охота на Скунса

Одной рукой Ржавый подхватил Саввино тело, оказавшееся на удивление легким, другой взял его узкую ладонь. Она была холодной как лед. Внезапно Ржавый почувствовал в своих ладонях покалывание и совершенно отчетливо ощутил, как энергия понемногу начала вытекать из его тела. Да хватит ли ее? Ржавый, большую половину жизни проведший в отсидке, был человеком не очень здоровым, и запас прочности у него был невелик.

— Слышь, Звонарь, — велел он мужику в тельняшке, — давай бери меня за руку, а другую дай Татарину, он пусть еще кого-то возьмет, понятно?

Если бы не драматизм ситуации, зэки, наверное, восприняли бы такое распоряжение пахана как шутку. Но тут подчинились. И почти сразу все поняли.

Когда минут через двадцать Савва сказал: «Хватит, больше я ничего не могу сделать»… и повалился на нары, живая цепочка распалась, зэки разбрелись по своим местам.

— Фу-у, — вздохнул Звонарь. — Будто камни ворочал!

— Ну, если эта гнида снова за свое возьмется, пришибу, — проворчал Татарин. — Сколько на него здоровья угробили!

Но Кныш за свое не взялся. Проснувшись, он молча полез на новое место у дверей, которое ему было указано, и весь следующий день промолчал. А еще через день, когда ближе к вечеру в зарешеченное тюремное окно проникли красноватые лучи солнца, он вдруг сказал:

— А я вот все одну песню вспоминаю, начало помню, конец помню, а середину забыл, может, из вас знает кто?

И он затянул:

Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежал я во рву в непроглядную ночь, —
Я свой век загубил за девицу-красу,
За девицу-красу, за дворянскую дочь…

Дальше чего-то вроде:

Черноброва, статна, словно сахар бела!..
Стало жутко, я песни своей не допел.
А она — ничего, постояла, пошла,
Оглянулась: за ней, как шальной, я глядел.

А потом, мужики, ну, хоть убей, не помню, что-то там такое про перстенек золотой. Она ему вроде сама подарила, а его обвинили, что он украл.

Со стыдом молодца на допрос провели,
Я стоял да молчал, говорить не хотел…
И красу с головы острой бритвой снесли,
И железный убор на ногах зазвенел.

Пел Кныш хорошо, с чувством и без фальши, и голос у него оказался приятный. Когда он кончил, в камере воцарилась тишина.

— Это же вроде бы Некрасов, — заметил Савва.

— Какой еще Некрасов, скажешь тоже! — возмутился Кныш. — Разве писатель такое сочинит? Это только народу под силу. Я вот все лежал на нарах, думал: а что, если все вот такие песни хорошие, которые за душу берут, собрать и книгу сделать? А то, видишь, я что-то помню, а что-то забыл.

Зэки слушали Кныша с удивлением, потом принялись вспоминать песни, кто что помнил, а Савва лежал на своем привилегированном месте и думал совсем о другом. Откуда он знает, что это стихотворение Некрасова «Огородник», ставшее народной песней? И если помнит про это, почему же он тогда забыл все о себе самом? В камере тем временем затянули «Ваньку-ключника», но Савва почти не слушал.

Преображение несвятой троицы

Вся эта картина пронеслась перед его мысленным взором сейчас, когда он вот так же, как когда-то в тюремной камере, стоял у стены. Он уменьшил до возможного минимума излучение энергии, и его перестали замечать. Он стал мебелью, предметом обстановки.

И все это время Савва напряженно думал о том, что делать. Коренным образом изменить личность троих человек он был не способен. На это потребовалась бы целая прорва энергии и довольно много времени. Проще всего было, конечно, взять и выставить их вон, как он сделал это в прошлый раз, но тогда они вернутся снова, а Савва твердо решил сделать так, чтобы эти люди навсегда оставили Ольгу в покое. Что ж, время на размышление у него пока было, хотя и не бесконечное.

Прежде всего Савва решил повнимательнее присмотреться к троим фигурантам, а потом уже решить, что делать с каждым их них. Начал с главного, в котором, как ему казалось, имелось больше человеческого, чем в остальных.