Охота на сурков

Эльзабе и Константин Джакса приняли нас с само собой разумеющимся радушием. Ксана на удивление быстро поправилась, цвела по-прежнему, словно сошла с портрета кисти Ренуара, и не заметно было, чтоб она хоть сколько-нибудь удивилась появлению как Полы, так и меня. Хозяин оказал мне честь, позволив прогуляться верхом на Джаксе VII. В обществе обоих тезок — человека и коня — я ехал рысью берегом Мура, и словацкие крестьяне с улыбками кланялись нам. Хотя я (бывший бравый драгун) неплохо сидел в седле, мне было совестно скакать на знаменитом, едва ли не сказочно-прославленном липицанце, тем более что почти шестидесятилетний отец Ксаны — он удовольствовался вороным, служившим ему также упряжным конягой, — сидел в седле как бог. Не успел я вернуться с прогулки, как у меня начался приступ сенной лихорадки, осложненной астмой. Судорожный чих и свистящее дыхание подлейшим образом препятствовали осуществлению моего решения. Пола, завербованная мною сваха, шепнула мне, что в таком состоянии я невыносим, просто невыносим. Я избегал Ксаны, избегал ясного, мерцающего цветочной пыльцой летнего дня и сидел, притаившись в затемненном углу кабинета, с хозяином дома, превосходным шахматистом, за бесчисленными партиями, которые чаще всего проигрывал.

Джакса играл молча, с неподражаемой сосредоточенностью (один из секретов его успеха). Игра отражала его характер: подтверждая превосходное знание стратегии, изобиловала неожиданными, даже забавными финтами и математическими каверзами, каких мне не подстраивал до сих пор ни один партнер. Время от времени я не в силах был удержаться, и между двумя приступами судорожного чихания, которые я пытался подавить, восклицая: «Прошу прощения!», громко хохотал над тем или иным его ходом, ставившим под удар моего короля. При этом я имел небывалую до того возможность обстоятельно изучить его незагримированное, незамаскированное лицо. Чеканные черты и седые кустистые брови делали Джаксу похожим одновременно на Бисмарка и Гарибальди; прорезанное сотней морщин и морщинок лицо было наглядным свидетельством основного свойства Джаксы: жизнеутверждающей иронии. Складывалось впечатление, что на его лице, словно иссеченном морщинами смеха всего человечества, которое он заставлял смеяться до упаду, выбиты памятные меты. II тем не менее черты его казались едва ли не прекрасными, напоминая к тому же — очень отдаленно — Ксану. Едва заметную таинственно-озорную усмешку, прятавшуюся в его морщинках, я приписывал удовлетворению от неизменных выигрышей. В чем я глубоко, как вскоре выяснилось, ошибался.

Так прошли десять дней, я чихал и сморкался, сопел и играл в шахматы, глотал эфедрин и пачкал бесчисленное множество носовых платков, но причину своего приезда так и не обнародовал. Эльзабе, уроженка Лифляндии, угощала нас с русским гостеприимством. Пола должна была возвращаться в Вену; накануне отъезда, за ужином, она без обиняков изложила наше дело. К моему великому изумлению, никто не выказал ни малейшего изумления, ни Джакса, ни Эльзабе. Ни Ксана. За курицей, ловко направив беседу, Полари отлично справилась со своей задачей, за омлетом уже обсуждалась формальная сторона вопроса.

Вернувшись с фронта, я включился в рабочее движение и порвал с римско-католической церковью. Джакса, убежденный либерал, был никудышным католиком, а Ксана — протестанткой, как и ее мать, предок которой, соратник Меланхтона, принес в Прибалтику идеи Реформации и перевел Библию на эстонский. Первая Австрийская республика не решилась ввести гражданский брак. Социалисты, дабы обойти церковное венчание, изобрели временную меру — регистрацию «спутников жизни». Я прекрасно понимал, еще прежде, чем он мне это объявил, что Джакса и не подумает отдать мне Ксану в «спутницы жизни».

— Как только меня не обзывали эти молодчики, и до войны, и во время войны! Эльзабе помнит: анархист, нигилист, большевик! Я терпеливо все сносил и даже чуточку гордился. Но в семье — понимаешь, Требла, — в семье я придерживаюсь крайне консервативных взглядов. В какой церкви — католической, протестантской, православной или мусульманской — будете вы венчаться, для меня нет разницы. Но венчаться вы будете, это я тебе говорю! А потому я решил, н-да, одним словом… — Из всех расселин-морщинок его лица брызнули насмешливоиронические улыбки. — Десять дней назад в Вене я сделал объявление о вашем браке. В протестантской церкви Первого района. Решил, ну, на всякий случай, понимаешь? Правда, твоих документов у меня с собой не оказалось, однако все уладилось. Спасибо нашей вечной безалаберщине. И для… э… будущего существа, э-э, лучше… в случае развода. Скажи-ка, сколько ты думаешь продержаться?

— Зная неисправимого Треблу, — выпалила Полари, — я скажу: самое большое год.

— А ты? — спросил я Ксану. — Сколько думаешь т ы, продержусь я?

Ксана покосила на меня горячим глазом.

— Год.

Было это восемь лет назад.