Охота на сурков

Долго ли я буду в состоянии вдыхать ядовитые испарения? С другой стороны, во мне вдруг возникло предчувствие, что в этот вечер я в последний раз стою в соборе св. Стефана. В последний раз. И я покорился судьбе и прослушал совершаемый где-то далеко обряд бормотания и звона; я говорю «где-то далеко», потому что в полуночный час собор с сотнями мерцающих восковых свечей казался совершенно необъятным. Внимая звуковой «благодати», звучавшей через определенные промежутки времени, я отдался на волю подводных точений, возникавших то тут, то там в спрессованной толпе верующих, при этом я почувствовал себя пловцом, который не может пошевелить рукой, но тем не менее плывет по гигантскому, затянутому тиной водоему.

— Kyrie eleison[427]…

Из-под высоких сводов лились звучные аккорды — то не была музыка регента лейпцигской Томаскирхе немецкого лютеранина Иоганна Себастьяна Баха, которую обычно исполняли в рождественскую ночь в соборе св. Стефана. Гобоев и рожков я почти не слышал, трубы и литавры вступали осторожно (во время церемонии, устроенной по случаю «прибытия» Гитлера в Вену, всех этих инструментов будет гораздо больше, и вступать они будут совсем не так осторожно), гигантский орган звучал сдержанно, смычковые не обладали приглушенной певучестью альтов, а хор был всего лишь четырехголосный, но зато благодаря сильному акцентированию при пении «Kyrie eleison» он сразу «проявил свою индивидуальность». Да, в соборе звучала месса до-мажор юного Моцарта. «Коронационная месса». Неважно, что она была заказана в память о дне увенчания благословенного образа богоматери Плейнской зальцбургским архиепископом Иеронимом, тем деспотичным служителем культа, который в конце концов довел доброго Вольфганга Амадея до того, что тот начал подолгу просиживать перед архиепископской дверью.

— Gloria[428]…

Моцарта противопоставили Баху. Патриотически лобовая атака. Разве это не смешно? И разве Шикльгрубер, которому, так сказать, хотели дать отпор этим жестом, не был позднейшим соотечественником Моцарта? (Трудно представить себе, что одна и та же земля породила того и того.) И еще: не разумней ли было Моцарту принять предложение прусского короля, который хотел сделать его придворным капельмейстером с хорошим жалованьем, а не пребывать по-прежнему на службе у императора и получать нищенское жалованье чтобы однажды в декабре — с тех пор прошло уже сто пятьдесят лет — умереть еще совсем молодым и быть брошенным под вой метели в «общую могилу», в могилу для бедняков, которую так никогда и не удалось разыскать?

— Gloria…

О боги! Нет, о бог! Какая сердечная, простая, почти наивная праздничность живет в этом гимне Славе с его протяжными, замирающими вдали аминь… аминь… аминь…

Что касается меня, то, продолжая бороться с легкими приступами тошноты, я думал о том, что испытываю самую глубокую и самую высокую любовь к человеку, чей труп был зарыт в декабре в могиле для бедняков; многоголосая месса Моцарта тронула меня сильнее, нежели холодная универсальность Баха, нежели его недуалистическая, темперированная, поднятая над людскими страданиями — «математическая» музыка. А когда зазвучало «Credo» с его срединной частью, в которой пение скромного хора причудливо-прелестно, нежно и тревожно вплетается в фигурацию струнных инструментов, так что порою кажется, будто музыка и впрямь льется с небес, я, экс-христианин, почувствовал, что меня захватила месса и что дурной запах перестал тревожить мое обоняние. Я вырос католиком и сейчас, спустя долгое время, в последний раз ощутил себя дома в этом храме.

— Et incarnatus est…

Во мне проснулась необъяснимая надежда и словно бы свела на нет мой эмпирический, хорошо обоснованный, глубоко продуманный пессимизм, прекрасная, но бессмысленная надежда. Она не оставляла меня ни во время величественного «Sanctus», ни во время изящного «Benedictus», ни во время ликующей «Osanna». Только потом она внезапно исчезла.

Инницер Теодор, отвернувшись от толпы, стоял в отдалении перед главным алтарем; казалось, до него много километров; он стоял в парадном облачении, в остроконечной митре, и, глядя на него из обманчивой дали, я вдруг подумал, что он похож на вставшую на задние лапы гигантскую черепаху, которая высунула из-под панциря свою остроконечную головку. Нет, его высокопреосвященство, кардинал Инницер, венский архиепископ, не станет сопротивляться, не помешает петь осанну Шикльгруберу, кричать «зиг хайль!» Конечно, он не был неистовым приверженцем Шикльгрубера, как викарный епископ Худал, пребывавший в ту пору в Судетах. Не исключено, впрочем, что н Худал, если бы он родился в другой части Дунайской монархии, а не в пограничной области, где говорили только по-немецки, занял бы более достойную позицию. Судетские немцы вплоть до наших друзей, находившихся в рядах родственной нам чехословацкой партии, были буквально заворожены навязчивой идеей «богемского ефрейтора» о «великом рейхе».

— Оsannа!..