Охота на Церковь

– Ага. Я всю зиму там отъесться не мог, совсем дохлый был. Потом силы чуток появились, и сбежал. А братьев и сестру увезли в Арзамас. Хочешь, я тебе про легавых расскажу? Я их всех по рожам знаю. У меня лёжка возле энкавэдэшни и мусарни. Слежу за ними, чтобы от облав хорониться. Там один такой есть – бандит здоровенный, откормленный, как конь у богатых хозяев. Теперь таких коней нет. А легаши есть.

– Старухин? – невольно вырвалось у отца Алексея. Тут же вспомнилась прошедшая ночь.

– И еще там один… гад. Я его запомнил. Батя велел запомнить. Он предатель. За белых воевал, потом к красным перебежал. Весь отряд в засаду привел.

– Это тебе отец рассказал?

– Ага. Батя в том отряде был. Он тоже стал воевать за красных. А мне говорил, что лучше бы его расстреляли, как других, которые отказались. У нас в деревне этот чекист прошлой весной появился. Арестовал дядю Пашу, за то что у него подшипники на тракторе в поле поплавились и еще он власть ругал. Дядя Паша тоже был с ними в отряде.

– А зачем отец велел тебе запомнить чекиста?

– Не знаю. Может, думал, этот гад и его арестует. А батя ему жизнь на войне спас. Он мне сказал: никогда не будь предателем… Чекисты – враги, – закончил рассказ Федька и сразу, без передышки, перешел на другое: – У тебя в доме жратвы много?

– По правде сказать, на пятерых едва хватает, – признался отец Алексей. – Но тебя…

– Тогда зачем ты меня к себе ведешь? – удивился мальчишка и выдернул руку из ладони священника. – Твои харчи не стоят моего времени. Мне на станцию надо. Скоро московский поезд.

Из города они выйти не успели. Федька быстро исчез в закоулках муромской окраины с деревянными домишками.

* * *

Домой отец Алексей вернулся к половине восьмого утра и тотчас, не передохнув, ушел в храм. Страстная седмица – самое напряженное в году время, службы каждый день, ни на усталость, ни на хвори сослаться нельзя. После литургии – отпевание. Жена директора школы Дерябина, которой Господь дал еще две недели земного срока, преставилась в Вербное воскресенье. На этот раз гроб привезли в церковь. Сам Дерябин взял в колхозе лошадь и шел до храма, держась за край телеги. «Делайте, что там у вас полагается», – сказал он священнику. За порог церкви не переступил: партийный.

Только после полудня отец Алексей смог ненадолго остаться в доме вдвоем с женой. Дети были на учебе, старший сын вернется из городской школы лишь к вечеру.

– …Было страшновато. Этот следователь не кричал, не ругался, как у них принято. Но я все время чувствовал его ненависть.

– Чего они хотят от тебя? – держа мужа за руки, взволнованно спросила Дарья. – Почему не оставят нас в покое?

– Им нужно мое предательство, – спокойно произнес отец Алексей. – Он предложил… нет, потребовал, чтобы я снял сан. Чтобы в газете напечатали мое заявление с отречением и признанием, будто я дурманил народ религией. Если не сделаю этого, он меня арестует. Опять обвинят в антисоветской деятельности.

– А ты? – На глазах у Дарьи выступили слезы. – Что ты ответил?

– Что я мог ответить, родная? Конечно, отказался. Он дал мне три недели. Это щедрый подарок, даже не знаю, чем я его заслужил…

Они сидели рядом на кровати. В этот миг Дарья скользнула на пол и, оказавшись на коленях, заглянула снизу ему в лицо. Ее губы дрожали, взор, застилаемый влагой, умолял.

– Я боюсь, Алеша! Ведь мы погибнем без тебя. Второй раз я не переживу этот ужас.

– Ты и представить себе не можешь, Даша, как я боюсь. – Голос священника дрогнул. – Я был в лагере и знаю, что это такое. Но бояться не стыдно. Постыдно малодушничать.

– Подумай о детях, Алеша. Они опять станут изгоями, их погубят, сломают им жизни… если дадут выжить. Прошу тебя, – Дарья горячечно дышала в мужнино лицо, – ради меня и детей откажись от сана! Поступись своими убеждениями, напиши это проклятое заявление. Я больше не могу так жить, Алеша! Все время мертветь от страха, существовать в нищете, терпеть измывательства от людей и властей. У меня сердце кровью обливается за детей, когда их травят. Я не хочу больше быть попадьей, можешь ты это понять?! – Она схватила его за плечи и трясла, словно обезумев. – Бог милосерд, Он простит, ведь ради детей, Алеша! На кого ты их бросишь?

– Опомнись, Дарья! – Отец Алексей в ужасе смотрел на жену, бившуюся в припадке невменяемости. Он отцепил от себя ее руки, оттолкнул, встал. – Ты же мне Иудой предлагаешь стать. Мне после такого, если послушаю тебя, только удавиться. Как я о детях смогу думать, если сам в ничтожество впаду? – Он взволнованно зашагал по комнате, обхватив ладонями голову. – Моя жена толкает меня на бесчестье! Отречься от Христа, в котором весь смысл моей жизни, от которого я принял столько добра, благодеяний мне, грешному…

Ему представился поп-расстрига, служивший в кладбищенской церкви до него. Бывший отец Викентий, теперь просто гражданин Ливанский, был жалок и несчастен. Перед сельским начальством лебезил, при случайных встречах на улице с отцом Алексеем делался желчен и ехиден. «Что, батюшка, не придавили вас еще культурным и подоходным налогом? Как клопа раздавят, не сомневайтесь…»