Охота на зайца. Комедия неудачников

Я выставляюсь в окне, почти спокойный. Соня внизу, на рельсах, прямо подо мной. Тот, другой, остался на перроне.

— Антуан, увидимся в Париже?

— Не стойте на путях, уходите.

От ходьбы у него раскраснелись щеки, он почти совсем запыхался.

— Так увидимся в Париже?

— Латур, черт бы вас побрал! Спросите у него свои пилюли и сваливаем!

Звонят отправление. Я поворачиваю голову, свет зеленый.

— Да уйдите же с путей, проклятье!

— Но… мои пилюли остались там… сбегайте за ними… погодите… я сам их найду, я знаю, где они…

И в мгновение ока этот идиот вскарабкивается на подножку. Первый рывок перед тем, как поезд тронется. Соня дергает за дверь, та чуть приоткрывается.

— Без глупостей, Жан–Шарль!

Громила бросается к нему.

Я устремляюсь в коридор, он уже наполовину влез. Поезд проехал несколько метров, дверь сама собой закрывается. Они оба орут одновременно, я не знаю, что делать. Иллюзия «уже пережитого» вспыхивает у меня в мозгу, они держатся за руки…

Я кидаюсь к этим двум рукам, вцепившимся одна в другую, выламываю пальцы, чтобы их разъединить, и мне это удается, убийца просунул голову внутрь, цепляется за поручень. Изо всей силы я впечатываю свою подошву прямо ему в рожу, и он вылетает на рельсы. Я бросаюсь к себе в купе, чтобы выглянуть в окно. Наклоняюсь как можно ниже, высунувшись аж до самых бедер, но другой поезд, только что пройдя через стрелку, закрывает мне его из–за кривизны пути. Надеюсь, что он по крайней мере успел сломать себе ногу.

Свернувшись клубочком на своей кушетке, прижав кулаки к груди, я добрую минуту сдерживаю дыхание, чтобы дать пройти приступу ярости.

*

На площадке человека два–три. Полусонные пассажиры, услыхавшие крики. Двое мужчин, одна женщина, все трое тупо пялятся в одном направлении.

Жан–Шарль. Сидит на полу, задрав голову, и потрясает правой рукой, протянув ее в нашу сторону. Его пальцы в крови, — должно быть, оцарапался о защелку или угол двери. Он улыбается со слезами на глазах. Он хочет показать нам свою руку, почти торжествуя. Кровь капает ему на рукав. Он собирается говорить.

Нет, с рук моих весь океан Нептуна

Не смоет кровь. Скорей они, коснувшись

Зеленой бездны моря, в алый цвет

Ее окрасят.

Теперь он сам на нее смотрит, еще более изумленный, чем мы, подносит ко рту. И слизывает капли прямо со ссадины.

Женщина, морщась, отворачивается. Мужчина, возможно муж, уводит ее в коридор. Третий, еще более обеспокоенный, просит меня принять меры. В конце концов, это ведь я отвечаю за вагон? С бутылкой девяностоградусного спирта и лейкопластырем я присаживаюсь рядом с больным.

— Я сам все сделаю, вам лучше к этому не прикасаться, — говорит он.

Я не настаиваю. Поезд уже совсем разогнался. В глубине своего кармана я нащупываю жевательную резинку. Жан–Шарль угощается, не переставая делать себе повязку.

*

Жуем.

На полу валяется скомканный листок бумаги, тот, что он мне дал недавно. Видимо, выпал из моего кармана, когда я доставал жвачку. Разворачиваю его без любопытства.

НЕ ДАЙТЕ МНЕ УЙТИ

Мы с ним переглядываемся, но никто не говорит ни слова. Я скатываю из записки маленький шарик и запускаю им в мусорную корзину. Мимо, не попал. Закуриваю сигарету. Абрикосовый вкус блекнет. Делаю второй шарик из бесцветной резинки и тоже бросаю в корзину. Опять мимо. Я уже не так меток, как раньше. Впервые за долгое время ко мне возвращается подлинный аромат табака.

— Эта штука с алым цветом… это ведь из Шекспира, верно?

— Да.

— Макбет, где–то в начале…

— Да, это его диалог с женой.

— Я не очень хорошо помню, в чем там дело, еще в лицее проходили, но окровавленная рука в память врезалась, да и цвет тоже.

— Правда ведь, да? Сразу вспоминается. В основном из–за слова «алый». Бледно–алая… Руки, окрасившиеся алым.

В углу окна я замечаю краешек луны. У меня впечатление, что по эту сторону Альп немного холоднее. Когда–нибудь надо будет посетить Ломбардию иначе, нежели в этом трясущемся ящике.

— Вы не угостите меня сигаретой? Я уже много лет как не курю.

— У меня светлые.

Он подносит сигарету ко рту. Когда он наклонился к зажигалке, из его внутреннего кармана что–то выпало и покатилось по полу. Пузырек с пилюлями. Он смотрит на меня какое–то мгновение и снова прячет его.

— Я завязал с куревом после своего второго малыша.

— Как его зовут?

— Поль. Ему сейчас одиннадцать… Чудной… То, что он еще ребенок, для него непереносимо, никогда еще не видел карапуза, который бы с такой силой стремился повзрослеть. Прямо помешательство.

Краешек луны по–прежнему на том же месте и следует за нами с замечательной точностью.