Охота на зайца

Выйдя помочиться, я заметил в коридоре Изабель, еще не совсем проснувшуюся. Я сделал ей знак присоединяться к нам. Перед сортиром ждут три человека, в том числе мужская половина четы из девятого купе. Я прохожу перед ним со своим особым видом «по службе вне очереди», но он меня останавливает:

— Там внутри моя жена… она не торопится… дома это всегда проблема.

Мы ждем немного, но бабенка действительно не торопится. Меня даже подмывает попросить Ришара, чтобы он глянул в «телик» — узнать, какого рожна она там делает.

— Поторопись, дорогая!

Я не говорю ничего, жду, но чувствую, что еще чуть-чуть, и буду очень зол на него. Я почти обеспокоен. Приступ… или что-нибудь такое. Я стучу как сумасшедший, увещевая ее как-нибудь отреагировать. И спустя три секунды она выходит, свежая, расфуфыренная и удивленная такой суетой.

— Вы! Не знаю, что вы там делали, но, учитывая время, которое на это ушло, надеюсь, оно того стоило!

Я отливаю, не защелкнув дверь, и, взбешенный, выхожу под их изумленными взглядами.

— Нет, Ришар, клянусь, я не могу больше… эта работа, эти люди… слишком много людей… Мне больше мужества не хватает. Баста. Видишь ли, я все спрашиваю себя, может, этот Ги Эно прав?

— Кто это?

К нам присоединяется Изабель, и Ришар наливает ей чашку кофе, заодно уступая часть кушетки.

— Я не устояла… — говорит она, протирая глаза. — Всего два часика. У меня еще ноги болят…

— Вы где живете? — спрашивает Ришар.

— В настоящее время мотаюсь туда-сюда между Италией и Швейцарией. После суда над Брандебургом попрошу вернуть меня в Париж. А вы оба парижане?

— Мы жители приграничья. Единственные в Иль-де-Франсе.

Она не совсем поняла, но это чистая правда. Между двумя глотками кофе она смотрит на меня своими припухшими со сна глазами. Если я попытаюсь прочитать ее мысли, то обнаружу лишь смущенное сомнение да любопытство, барахтающееся в ее затуманенном мозгу. За одну-две ночи взгляд на меня меняется.

— Я еще спрашиваю себя… почему… почему вы…

— Почему что? Латур? Это и впрямь всех допекает, — говорю я, осклабившись. — Хотя, если подумать хорошенько, я ведь только делал свою работу. Во-первых, оберегать сон пассажиров. Во-вторых, доставить их по назначению. Все остальное касается одного меня, и не скрою от вас, с риском разочаровать международное общественное мнение и здравоохранение, что действовал я из чистого эгоизма.

Это ее не удовлетворило.

— А если я задам вам тот же вопрос? — продолжаю я.

Она колеблется. Зевает и улыбается одновременно.

— Действительно. Объяснять было бы слишком долго. Скажем, что… «кровь — это жизнь, а жизнь не продается». Лозунг…

Неплохо. Если все начнут следовать этой миленькой формуле, конца-края этому не будет.

— Кстати, — говорю, — раз я тут со специалистом… Вчера спросил у одного швейцарского контролера, почему на его флаге красный крест.

— Потому что Швейцария долго была штаб-квартирой Красного Креста. Во время последней войны они поставляли кровь воюющим сторонам. Это давняя традиция. Из-за нее появились меркантильные склонности. И моя работа. Вот так.

*

8.02. Приближаемся к Мелёну. Обожаю этот момент. Настоящее удовольствие — эта череда маленьких пригородных вокзальчиков с ожидающими людьми. Я всегда воображаю их унылыми, смирившимися с судьбой. Предел — это когда проезжаем Шарантонский мост: прямо под нами, на национальном шоссе, всегда уже пробка. Один только этот образ тусклой и вымученной действительности вдохновляет нас на следующий флорентийский рейс. Я и работу-то свою выбрал, чтобы бежать от всего этого. И это была потрясающая работа, я ни о чем не жалею. Но сегодня утром я не позволю себя поймать. Посмотрим где-нибудь в другом месте.

— Ладно, я вас оставляю, пойду взгляну, как там соня.

— Соня?

— Латур, я хочу сказать. Может, ему нужно что-нибудь — поболтать немного, чтобы отвлечься от своих судорог.

Пассажиры начинают загромождать коридор своим багажом. Все они снова обрели свои лица, свои жесты. Они готовы встретить во всеоружии пятницу двадцать третьего января в Париже. Я колеблюсь, прежде чем заглянуть к врачу и америкашке. День занимается, и я не прочь уступить это кому-нибудь другому.

После секунды пустоты, бесчувствия я грохнул кулаком по стеклу. Раздалось глухое «бум!», заставившее выскочить Изабель и Ришара.

Весь коридор уставился на меня. У Изабель вырвался крик, когда она увидела валяющиеся на полу наручники лекаря, выпачканные каким-то беловатым вязким веществом и с крохотными лоскутками кожного покрова на браслетах.

Американец здесь, по-прежнему привязанный к кушетке. Его глаза обращены к нам, но во взгляде ни горечи, ни торжества.

— Это невозможно… он же не мог… — бормочет Изабель, беря браслет в руки. — О нет! Как он…

— Заткнитесь! — ору я. — Вы же сами видите, что он смылся. Ему как-то удалось вытащить руку, так что попытайтесь усвоить это, вместо того чтобы впадать в экстаз.

Изабель поворачивается к американцу и спрашивает у него объяснений, запинаясь, но тот никак не реагирует.