Охота за ведьмами

До этой минуты крестьянин ни слова не произнес с тех самых пор, как пришел в хижину, только стонал, когда боль была нестерпима. Теперь он повернулся к Хансу.

Лицо его, прежде пылавшее лихорадочным румянцем, было бледно, как у мертвеца, но по щекам стекали капельки пота.

— Я принес тебе сыру, я не знал…

Он сунул здоровую руку в карман и вытащил кусок жирного желтого сыра.

— Это хорошо. Посиди немного, приди в себя, а я пока приготовлю тебе подкрепляющее питье, чтоб хватило сил добраться до дому.

Ханс пошел к очагу и развел огонь. Потом вынул что-то из сундучка и надергал сушеных трав из висевших на стене пучков.

Эсбен вышел на воздух. В животе у него все еще бродило, а лицо горело, и очень хотелось подставить его прохладному ветерку, Но над откосом нависла давящая жара, было сыро и душно, и у него начинала болеть голова.

Немного погодя Ханс и крестьянин вышли из хижины. Больной выглядел уже значительно лучше. На щеках появилась краска, и глаза смотрели спокойнее.

— Эсбен, разожги костер между камнями, пока меня не будет. Я пойду провожу немного гостя.

Голос Ханса опять уже звучал по-прежнему. Строгость и твердость, появившиеся в нем с приходом больного крестьянина, теперь исчезли.

У Эсбена стало легче на душе.

Когда Ханс вернулся, костер весело полыхал. Хотя до вечера было еще очень далеко, небо потемнело и воздух застыл в неподвижности. Гроза могла разразиться с минуты на минуту. Ханс взял миску с кровью и гноем и выплеснул содержимое в огонь. Костер затрещал и зашипел, пламя сникло, будто угасая, умирая. Но потом снова разгорелось, и Ханс положил перевернутую вверх дном миску в костер на камни. Он и нож принес и подержал его минуту в огне.

— Для чего ты это делаешь?

— Сам не знаю. Я всегда так делаю. Может, это просто желание сжечь то, что действительно таит в себе зло. Во всяком случае, повредить это не может. Коли пасторы верят, что огонь очищает души, так почему бы мне не верить, что он очищает ножи?

Как раз в это мгновение сверкнула первая молния, и удар грома тяжело и грозно обрушился на землю и раскатился по взгорьям вокруг фьорда.

Глава 8

Ханс с Эсбеном, сидя в хижине, смотрели в открытую дверь, как бушует гроза. Все вокруг преобразилось, стало необыкновенно суровым и мрачным. Дождь лил бурными потоками, и костер давно уже потух. Несколько раз молния ударяла во фьорд, гигантским фонтаном подбрасывая воду вверх. Гроза словно никак не могла вырваться из котла, образуемого холмами вокруг фьорда, и этот котел усиливал грохот, заставляя гром по многу раз перекатываться туда и обратно над водой.

В промежутках между вспышками молний в хижине было совсем темно, и никто из них долго не нарушал молчания. У Эсбена было почему-то такое чувство, что сейчас ему лучше ничего не говорить, и он только взглядывал на лицо Ханса, когда его освещала молния. Оно казалось спокойным, чуть ли не радостным. Самому же Эсбену было немножко страшно. В конце концов он не удержался и задал Хансу вопрос, вертевшийся у него на языке:

— Ханс, ты веришь в приметы?

— Ты о чем?

Мысли Ханса, должно быть, витали где-то далеко, и ему нужно было время, чтобы окончательно очнуться, прежде чем ответить на вопрос мальчика.

— Я вот думаю, может, эта гроза предвещает тебе недоброе? Я хочу сказать, разве не странно, что она разразилась как раз после того, как ты помог этому больному человеку?

— Если ты спрашиваешь, не кажется ли мне, что господь бог поднимает такой шум ради того, чтобы показать, как он мною недоволен, то я тебе отвечу, что нет, мне так не кажется. Гроза начинается тогда, когда ей положено начаться, независимо от того, разрезаю я кому-то палец или нет.

— А все-таки чудно, что одно с другим так совпало.

— Ничего чудного здесь нет. Не приди к нам этот человек, ты бы сейчас и не подумал искать в грозе какие-то предзнаменования. Но случилось так, что я только что помог больному человеку, вот ты и вспомнил о приметах. Иногда бывает, что я лечу людей, иногда бывает, что разражается гроза. А иногда, вполне естественно, бывает, что то и другое происходит одновременно.

— Но неужели ты ничуть не боишься, что тебя обвинят в колдовстве и тоже сожгут, как всех других колдунов и ведьм?

— Конечно, боюсь. Я ведь тебе уже говорил: люди живут в страхе. Но я-то знаю, чего я боюсь. И в этом моя сила. Всякий раз, как я пользую больного человека, я сам подкладываю полено в собственный костер. Любой, кто обращается ко мне за помощью, может оказаться тем человеком, который заставит мой костер вспыхнуть. Но не могу же я из-за этого обрекать людей на страдания или на смерть!

— Они-то ведь обрекли на смерть мою мать.

— Да, мой мальчик. Они обрекли ее на смерть, потому что были запуганы и слабы. У них была власть, а те, у кого есть власть, всегда слабы. Где бы ты предпочел видеть свою мать, если б у тебя был выбор? Окруженную толпой, которая ее мучит, или же в самой этой толпе, где она вместе с другими кого-то мучит?

— Но это же несправедливо!