Охотничье братство

Машину, чтоб не замерзла, оставили у проходной под надзор дневального (антифриза тогда не было). Дальше пошли пешком: Коля, я и Чудик. Тяжеловато брести, пожалели, что лыж не захватили. Через поле в лес, и там на просеке я набросил выжлеца. Мелькнув пестрыми боками, он, несмотря на снег, галопом скрылся в лесу и через несколько минут (и верно, богато здесь зайца!) без добора, ярко помкнул. Коля сорвал с плеча заряженное еще на поле ружье и побежал в сторону гона.

— Коля! Стой! Погоди! Куда ты?

Оборачивается ко мне, не понимая, с досадой:

— Ты что? Не слышишь? Гонит же, гонит! Чудик.

— Слышу отлично. Теперь посмотрим, как будет ходить заяц, а пока позавтракаем, с утра не ели. Поглядывай вдоль просеки, где перейдут.

Я скинул снег с ветровальной березы, разместил на ней термос с горячим чаем и бутерброды с ветчиной. Николай неохотно вернулся. Внове была ему такая охота — привык торопиться, успевать к гончим, пока не бросили. Я был уверен в Чудике и форсил, конечно: неторопливо, со смаком закусывал, посмеивался над горячностью друга. Куда там! Коля то обжигался горячим колпачком термоса, рывком ставил его на «стол», то хватался за ружье, отбегал несколько шагов в сторону, посматривая на меня, возвращался, отрывал кусок бутерброда, роняя половину в снег. Не по его характеру был такой стиль охоты, не стояли на месте ноги, трепетала душа. К счастью, уже на первом круге мы оба заметили, как через просеку мелькнул заяц и вскоре за ним с полным голосом Чудик. Уже ничего не спрашивая, Николай бросился туда, прокалывая снег длиннющими ногами, добежал до перехода и стал. Я, не торопясь, собирал в рюкзак остатки завтрака.

Мелькнул заяц, вскоре за ним с полным голосом Чудик.

Сразу дело не получилось, но на третьем, довольно большом, круге раздался в снежной нависи глухой выстрел и крик: «Дошел!» Чудик своим высоким, некобелиным голосом бойко доганивал уже взятого зайца. Коля вышел на просеку, заметил меня, поднял за уши невеликого белячишку, прибылого, с голубым ремнем на спине и рыжей кокардой, и с подъемом стал декламировать какой-то монолог… Забыл, не могу вспомнить, что это было, скорее всего что-то из фильма «Дон Кихот».

Я был рад за друга; как положено, пожал руку, поздравил с полем, внутренне посмеиваясь над его горячностью и забавляясь странной ситуацией, когда я оказался единственным зрителем выступления замечательного артиста. А Николай прямо влюбился в Чудика.

Слава Черкасова росла стремительно и широко. Был ли он ей рад? Конечно, был. Ценил неподдельно теплые встречи со зрителями в театре и на выездах, — на знаменитых ленинградских заводах, в частях Красной Армии, на кораблях Балтфлота и за рубежом: в Монголии, Чехословакии, Германии, Швейцарии, Франции, Китае, Польше, Америке, Бразилии, Англии, Испании, Италии, Индии. Его, естественно, радовали и знаки признания: Народный артист СССР, лауреат многочисленных премий, ордена и, наконец, депутат Верховного Совета СССР. Известность мировая, добрая и… все же утомительная.

Помню, я шел по Невскому от Литейного к Дому книги, по краю тротуара. Притормозило такси, вышел Коля:

— Хорошо, заметил тебя — дозвониться не мог. Надо поговорить о субботе. Пройдемся? Пожалуйста, за нами тихонько, — это таксеру.

Шли не торопясь, разговор длинный, давно не виделись. Через некоторое время я заметил, что продвигаться стало трудно. Ряд встречных становился все плотнее, и позади грудилась и росла толпа мальчишек и взрослых. Раздавались голоса: «Черкасов! Черкасов! Капитан! Капитан, капитан, улыбнитесь…» Идти и разговаривать стало невозможно. Досадно было. Пришлось забраться в то же такси, уехать от толпы и разговаривать, сидя в машине. Кому такое может нравиться! А ведь назойливое, праздное любопытство сопровождало его все последние годы. Уставал он от этого и, главное, от невероятной физической и моральной перегрузки. Помимо театра — кино, колоссальная разнообразная общественная работа, при его-то чувстве ответственности! Представить надо! Депутат Черкасов пишет в отчете: «Мною было принято официально 2565 человек. Жалоб и вопросов рассмотрено 2220».

На охоте за границей.

За городом машина пошла ровнее. У Николая вид усталый, даже нездоровый. Жалуется:

— Устал, смертельно устал.

Улыбается:

— И все потому, что на охоту не езжу, не отдыхаю по-настоящему…

— Лень или некогда?

— Некогда, так все сошлось, и, знаешь, самое тяжелое — это кино. В театре отзвонил — и все, на съемках сутками, и условия… Знаешь, когда работали над Невским, я почти — а может быть, и в самом деле — в обморок упал. На мне латы, подкладки; софиты, свет со всех сторон и в морду, дубль за дублем, не минуты — часы, вот и сомлел, проклятое дело…

Мы опять на заброшенных хуторах, там, где когда-то пробовали смычок. Только пора другая.