Охотничье братство

Вспоминаю завод, рабочий поселок на Северном Урале. Дело сделано, можно домой в Ленинград и… безнадежно. Кама еще плохо стала, директор сказал, что рискнет и даст машину, но не раньше, чем через два-три дня. Самолет не летит — пурга. Вечер, идти на улицу незачем и невозможно: не сообразил, что здесь уже может быть зима, приехал в осеннем пальто и ботиночках. Я один в комнате. Жарко, душно, заводская котельная близко, пара не жалеет, форточка открыта круглые сутки. Окно выходит на двор, в заветерье — изредка пучатся желтые шелковые занавески, подвешенные на «золотых» палках, и снежинки падают между окон, лишь самые смелые тают на подоконнике. Техничка сказала: «Отдыхайте, я пойду. Завтра утром согрею чай. Будить не буду, вам спешить некуда, видите — погода, спите на здоровье».

Сказала и ушла. Я один во всем доме. Что делать? Почитать бы! В прихожей на столике журналы, старые, с вырванными страницами, замурзанные, закапанные сладким чаем. В номере две кровати, аккуратно прямоугольничками застеленные. На спинках полотенца. На стене репродуктор. Еле пищит; чтобы услышать внятно, надо стать на стул и прижаться ухом. Развяжут или нет войну фашисты? Вряд ли. И бояться нечего. Правда, немцы, известно, отличные вояки, но наша армия неизмеримо сильнее, во всем преимущества.

У каждой кровати по тумбочке. Может быть, там поискать? В одной — кусок засохшего хлеба и разбитый стакан, в другой — полувыжатый тюбик зубной пасты и… книжка!

Разделся, приставил к кровати стул с настольной лампой, поднял повыше подушку и принялся читать.

Я ушел от окружающего, начисто ушел, не стало меня в заводском Доме приезжих, закутанном злой пургой. Я видел на берегу моря белый городок, точно из сахара, весь в густейшей зелени садов. Белую набережную, освещенную солнцем, по ней проходили женщины в черных шелковых покрывалах, похожих на большие раскрытые крылья. Я слышал, как, непрестанно звоня и крича, пробегают лоснящиеся потом скороходы, а за ними в открытых машинах следует богатая арабская свадьба, как плачет о чем-то несказанно древнем неведомо откуда исходящая музыка. Я чувствовал, как теплый береговой ветер доносит терпкие запахи земли, маслянисто-знойные, приторные… Я страдал вместе с маленьким, сухим матросом Танаки, таким строгим, бережливым, сдержанным и проигравшим в карты свою мечту. И больно мне было за выдуманную юношескую любовь молодого матроса, отвергнутую сказочно прекрасной заморской царевной — синеглазой турчанкой, торговкой мешками на константинопольском базаре.

В комнате стало светло — спохватился, что читал до утра. Посмотрел на первую страницу — И. С. Соколов-Микитов. Уж не владелец ли Ирэн, английского сеттера от Джон-Грея и Флоренс? Обязательно встречусь с ним, скорее всего на следующей выставке охотничьих собак.

На выставку я пришел преисполненный гордости, еще бы — привел показать смычок русских гончих Листопада и Порошу и английского сеттера Эрну. Выставка была на левом берегу Фонтанки, в саду. Устроив, привязав к колышкам под деревьями собак, пошел побродить, поискать знакомых охотников и собаководов. Совершенно оторопел, когда заметил необычайное, непонятное для первого часа выставки: густым потоком, вместе со своими собаками уходили в ворота люди. Война!

В войну люди — как корабли морского конвоя: движутся без позывных, с потушенными огнями, не аукаются и даже, проходя борт о борт, не ведают, кто рядом. После войны я узнал, что Виталий Бианки приезжал в блокированный Ленинград, рядом был, у самого моего дома проходил, не думал, что я там. Иначе непременно зашел, и я бы узнал, что Иван Сергеевич и не мог быть на выставке, — с весны 41-го года вместе с Виталием жил в Мошенском районе Новгородской области.

Летний отпуск в 1949 году я проводил в деревне Домовичи Любытинского района Новгородской области. Невеселый это был год. После счастья победы, волнующей радости редких возвращений — из нашей деревни ушло на войну двадцать два человека, вернулись трое, — тоскливые вдовьи будни, несбывающиеся надежды, бедность, запущенные без мужиковского присмотра избы и дворы, задичавшие нивы.

И по лесным и озерным делам год выдался смурый. Весна сильно запоздала: в полях к покосной поре трава только в низинах, на буграх косой не взять: редкая низенькая щеточка. Гриб пошел только в августе, а груздь и вовсе не появился. В лесу тетеревиные выводки и редки и малочисленны — хорошо, если матка сама третья. На берегах камыш и треста поднялись поздно, утка не загнездилась. И рыба, считай, что и не клюет. Плохой год, неродивый.

В июле (в дневниковой записи числа нет), ближе к середине, послышался шум мотора — в те годы редкость, — и рядом с моей избой остановился крытый брезентом «козелок». Из машины вышел Иван Сергеевич, увидел меня:

— Извините, не знал, что попаду в вашу епархию. Приехал в район, спросил, где красивые и охотничьи места, ответили — лучше нет как на Городне-озере. Дали машину.