Охотничьи тропы

— Это не охота, а разбой среди бела дня. Хищничество.

— Раньше все так добывали линных гусей… А теперь стали говорить: нельзя, да нельзя… Но наши гоняют помаленьку…

— Как ваше сердце не лопнет от такого варварства, — гремит Ефим. — Вы птицу любите, про лебедей говорите, будто стихи читаете…

— Верно, — перебивает Максим Григорьевич, — лебедя зорить не позволю. Сам не стреляю и другим не даю. В позапрошлом году один городской охотник не послушался меня, свалил лебедка, так я ему — от ворот поворот: уезжайте, говорю, и больше сюда нос не показывайте.

— А сами гусей лупите, — укоряет Тимофей.

— Старая привычка, будь она проклята, подмывает, — соглашается островитянин. — Опять же хлеб колхозный жалко. Гусь он — вроде вредителя: навалится стая — все на корню обмолотит.

— Охоту надо в августе развертывать, коптить птицу да — в город, — советует Ефим. — Зачем же больных-то губить? Ни себе, ни людям.

— Да это верно, — окончательно сдается Максим Григорьевич. — Мясо у них в ту пору никудышное — тощая птица, как балалайка…

Первым останавливается на зорю Тимофей. Он повертывает влево и уплывает на маленькое плесо. Неподалеку от чего встаю я. Ефим с Максимом пробираются на лодке в глубь зарослей.

Через полчаса черное крыло тучи закрывает горизонт. Заря быстро гаснет. Камыши превращаются в сплошную черную стену. Без поводыря мне не найти избушки в густых зарослях, изрезанных бесчисленными проливами. Решаю подождать проводника. Слышу стук весел, все ближе и ближе. Плывут сюда. Я слышу голос Ефима, но лодки не вижу до тех пор, пока они не подплывают ко мне вплотную.

Плывем по тому же узкому пролому. Кричим Тимофею. Он отзывается за камышами:

— Выход потерял. Не могу выплыть.

— На запад, на запад, плыви, — советует рыбак.

— Чорт его знает, где запад, где восток. Ничего разобрать нельзя.

— А лодка носом куда стоит?

— Не знаю. Плавал возле камышей во все стороны и выхода нигде не мог найти. Буду проламываться — тут мелко. А вы кричите.

Слышно, как он опускается в воду. Под ногами хрустит густой камыш. Лодка с шумом разваливает заросли.

Мы свиваем факел из сухого камыша, обертываем газетой и зажигаем. Высоко над головами пляшет пламя.

Факел быстро сгорает, а несчастный охотник все еще далеко от нас. Он часто останавливается и шумно вздыхает. Мы ясно представляем его себе. Тяжелыми руками он наклоняет камыш, чтобы сделать два нешироких шага. Красная телячья шуба лежит в лодке. Пиджак расстегнут. От рубашки идет пар. Из-под шапки, с широкого лба текут горячие струйки. Тяжела ходьба по сырым камышам. Даже по сыпучим пескам знойного юга итти много легче.

Ефим, которого охотники за исключительную выносливость прозвали верблюдом камышей, уступает другу свое почетное звание:

— Проламывайся, проламывайся, верблюдушко, — звонко кричит он. — Проламывайся, милой.

Наконец, мы видим широкую грудь Тимофея. Через высокие голенища сапог переливается вода. Он падает в лодку. Мы выводим ее на плесо, посредине которого стоит курень камыша.

Вскоре сам Максим Григорьевич теряет ощущение стран света. Мы плывем возле зарослей и не можем найти выхода в пролив.

Рыбак встает на ноги и, потрясая веслом над головой, кричит:

— Долго ты нас водить будешь, проклятая? Что тебе надо от нас?

— Это вы на кого так?

— Да… на нее, окаянную. Давно она ко мне не привязывалась, а тут — на тебе — прицепилась. Водит. Путик туманом закрывает.

Он повышает голос:

— Брось, говорю тебе. Я не парнишка. Ты меня не собьешь.

Рыбак пристально смотрит вправо.

— Вроде бы тут камыш-редничок виднеется, — неуверенно говорит он, садясь на дно лодки.

Мы повертываем в редкие заросли, проплываем их и через минуту оказываемся в проливе.

— Меня однажды, — годов, однако, семь тому будет, — она, проклятая, два дня по камышам водила. Едва, ребятушки, выплыл, — уже спокойно рассказывает рыбак. — Ровно бы и место знакомо, а никак на путик выбиться не мог.

Он и на этот раз не решается назвать кикимору, — ведь до избушки остается еще полкилометра нелегкого пути.

— А какая она? — опрашивает Тимофей серьезным тоном.

— Мне видеть не доводилось, — отвечает Максим. — Говорят, в разных обличьях показывается: кому — молодой девкой, кому — старухой, а кому — глазастым филином. Глаза у филина, сказывают, как угли горят, на ушах — звездочки, клюв на серп походит, а голос человеческий. А моему дедушке ветряной мельницей показалась. Шесть ден старик проплавал, чуть с голоду не решился. Увидит мельницу — проламывается напрямик, а там — один камыш. Мельница — с другой стороны крыльями машет. Да он у Малого Чана к берегу прибился…

— И трезвый был?..

— Ну, вот вы смеетесь…

— А ты неужели веришь в такую чепуху?

— Да сам не знаю. От стариков привычку перенял… — говорит Максим Григорьевич. — Тут и без нее в два счета заплутаешься — камыш да небо.

— В этом и дело — ориентиров нет.

— Правильно. А все-таки, ребятушки, поминать ее не надо. Ну ее к бесу…

Лодки останавливаются у помоста из жердей.

В убогой хижине мы на камнях разводим костер.

Тимофей открывает банки с рыбными консервами…

* * *

Бывают минуты, которые навсегда остаются в памяти четкими гравюрами.