Охотничий пир

От закоптелого свода доносилась не музыка, а стон, хрип, рычание. Парадный вход в зал казался раззявленной пастью, от дверей осталось несколько головешек, висящих на почернелых петлях. Усмирённый огонь оставался только в очаге и быстро превращал сухие дрова в тлеющий уголь. Столы, кресла — всё было сожжено, как и мебель с верхних этажей.

Пиршественный зал наполняли сапты. Прежде, хоть дикие, хоть одомашненные они попадали сюда только в виде разделанных туш, а теперь по-хозяйски шастали по комнатам и переходам, сволакивали по лестницам тела убитых людей, сдирали одежду, рубили человеческую плоть подобранными ножами и просто острыми сколками камня. Насаживали мясо на тонкие ветки, а то и на трофейные шампуры, совали кровавые куски ближе к угольям, жрали жареное, что дикому зверю вовсе не по чину. Где они могли такому обучиться, никто не скажет. Не сами же придумали.

Попадали живые сапты и в этот зал, но живыми не выходили. Сидели в железных клетках, ждали своей очереди быть наколотыми на вертел. Железные клетки и сейчас целы и не пустуют. В одну брошена схваченная Эльма, в другой — маленький Лики.

Всё, как вчера, только музыка чужая, и мир перечёркнут стальными прутьями.

Здоровенный сапт с дядиным копьём в руке, плотоядно улыбаясь, приблизился к меньшей клетке. Ему бы ещё парадный охотничий костюм, и он был бы неотличим от человека.

Клацнул запор. Сапт распахнул дверцу, приготовился, нацелив копьё.

Лики вскочил на ноги.

— Ты, тварь, не смей!

Сапт ударил без замаха, мгновенно насадив Лики на вертел. Человеческий крик сменился дрожащим, исполненным боли воплем. Сапт хрипло хохотал, смех его был неотличим от кашля.

Лики кричал и бился. Сапт сунул его в угольный жар, принялся неспешно поворачивать. Крик смолк, Лики дёрнулся последний раз, судорожно вцепившись в вертел.

Эльма зубами впилась себе в руку. Больше всего она боялась завыть и начать биться лицом о прутья.

Сапт хохотал, Эльма не могла отвести от него глаз и не могла погасить последнюю мысль:

— Как они похожи на людей! Как похожи…