Охотник

В конце концов, все они одаренные, Вигдис и вовсе могла бы считаться благородной, по матери, кабы родилась в законном браке и дар не унаследовала. Их на дыбу не поволокут, подчинят разум да заставят рассказать, что и как. Палач, хоть и дорог, все дешевле, чем одаренный, достаточно сильный для того, чтобы справиться почти с любым. Самое плохое, что может с ними случиться, если никто из четверых невиновен — Руни лишится места — но своя шкура, как ни крути, дороже. Впрочем, пока он имен не называл, только про поход и ритуал…

— То есть ты хочешь сказать, что это сделал какой-то пришлый язычник во славу своих гнусных духов? И надеешься, что я поверю и тебя отпущу? А ты знаешь, что будет, когда история про язычника и жертвоприношение выплывет наружу? Полгорода за ножи схватится, пришлых резать! Или, — голос судьи стал вкрадчивым, — ты хочешь обвинить тех одаренных, что были в том походе? Кто, к слову?

Ну да, самое плохое, что может случиться с безвинными — потеря доходного места. То-то он сам сейчас ужом на сковородке вьется, пытаясь от пытки увильнуть.

— Я никого не хочу обвинять. Но и себя оговаривать не намерен.

— Не «оговаривать», а «признаваться». И от души советую сделать это по-доброму. Кто тебя нанял, чтобы так затейливо убить?

— Мне не в чем признаваться.

Интересно, сердце, колотясь, может выломать ребра и вылететь наружу? Это, пожалуй, было бы здорово. Быстро.

— Что ж, — судья повернулся в ту сторону, куда Гуннар до сих пор изо всех сил старался не смотреть. — Значит, по-хорошему не хочешь. Тогда я должен сперва рассказать тебе, что будет дальше. Может, образумишься, и палача утруждать не придется.

— Кто меня обвинил? Я требую поединка.

— Ты мог бы требовать, если бы кто-то из горожан тебя оговорил. Но я выслушал стражу, выслушал тебя, прочитал отчеты о том, что нашли на месте убийства, и сделал выводы. Взятый с поличным не может требовать поединка.

Твою ж мать…

— Раздевайте.

Гуннар рванулся — может, и разумней было бы не сопротивляться и не злить ни судью, ни палача, но умение себя защищать было вколочено в него много лет назад, вколочено намертво, до бездумия. Только те три дюжих мужика, похоже, и не таких видывали, потому что через несколько мгновений он оказался раздет, веревка от связанных за спиной рук тянулась к крюку куда-то под потолок.

— Давай еще раз. — Судья развернулся к нему, так и не поднявшись из-за стола. — Повинишься — развяжут, позволят одеться. Потом каторга. Будешь запираться — продолжим. Значит, сперва…

Сперва вздернут за связанные руки. Если этого не хватит — прицепят к ногам груз. Потом в дето пойдет кнут. Потом каленое железо. Потом, если Гуннар лишится сознания, не признавшись, снимут, вправят плечи и начнут все сначала — и так три раза. Выдержит — значит, невиновен. Только вот ни количества ударов кнута, ни продолжительность одного допроса закон не оговаривал.

— Господин… — Голос отказывался слушаться, пришлось прокашляться. — Да, в конце концов, не верите — подчините разум и вся недолга!

Да, потом его неделю будет трясти от отвращения, но если уж выбирать…

— Зачем я буду беспокоить почтенного занятого человека? Да и дорого это…

— Как будто из своего кармана платить, — не удержался Гуннар. Впрочем, терять уже нечего.

— Вот как запел, а дурачком прикидывался. Признаешься в том, что убил?

— Мне не в чем признаваться.

Надо было рубить. И это стало его последней связной мыслью.

* * *

Оказывается, быть молодым, здоровым и сильным — невеликое благо, когда никак не получается ускользнуть в беспамятство, раз за разом твердя лишь три слова — это не я. И все же всему есть предел. Как раз в тот миг, когда Гуннар готов был признаться в чем угодно, разум все же провалился в темноту. Наверное, ненадолго, хотя кто его разберет. Очнулся от воды, выплеснутой на голову, и пощечины. Оказывается, он уже не висел, стоял на коленях. Судья присел напротив, запрокинул его голову, вцепившись в волосы на затылке.

— Неужели тебе не хочется, чтобы все это закончилось?

Гуннар часто и мелко закивал. Хочется, еще как хочется.

— Вот и умница. Значит, убил ты. А чего ради было так стараться?

Он попытался пожать плечами — прежде, чем успел подумать — вскрикнул. Думать вообще получалось плохо.

— Не знаю.

Еще одна пощечина.

— Что ж ты бестолковый такой… Не понимаешь, что признаются все?

Ну еще бы. Это только скальды поют, мол, был он чист сердцем, и потому Творец дал сил претерпеть боль и доказать, что невиновен. А в жизни признаются все.

— Понимаю.

— Ну вот. Так зачем ты его убил? Сам на Эйлейва злобу затаил или нанял кто?

Вот, значит, как его звали. Зачем убил? Был бы одаренным, сказал бы, силы захотел больше. А так…

— Сам придумай… у тебя хорошо получается.

Творцу ведомо — он вовсе не собирался юродствовать. Просто слишком трудно соображать, когда голос уже сел от крика. Был бы в самом деле виноват — давно признался бы. Но чтобы рассказать о том, чего не делал, нужно было придумать, а думать не получалось.

Судья досадливо оттолкнул Гуннара, поднялся, вытирая руки невесть откуда взявшейся тряпицей.

— Продолжайте.