Охотник на магов (СИ)

В момент триумфа я совсем забыл о том, что нахожусь в пределах действия вражеского оружия. Следующим от боли уже кричал я. В грудь ударило чем-то тяжелым, а затем обожгло, словно в меня воткнули раскаленный прут. Испытываемая боль в буквальном смысле заставила меня прозреть. Пелена рассеялась, и ко мне вернулась способность видеть. Впрочем, картина, представшая передо мной, довольно быстро заставила об этом пожалеть. Дикон ткнул меня вовсе не прутом, а своим мечом, нанизав на него, будто на вертел. И потому насколько близко я находился к рукояти, я понял, что острее меча сейчас должно выглядывать из-за моей спины. Проверить свою теорию мне не удалось, шея отказывалась поворачиваться, я не мог бросить за спину даже самый косой взгляд. Хотя и с другими частями тела тоже начались проблемы. У меня еще получалось кое-как стоять, но управление телом с каждым мгновением давалось мне все сложнее.

Тем не менее, страдал я не один. Айронхарт, продолжая одной рукой сжимать меч, второй, беспрестанно стеная и подвывая, стянул с себя шлем. По его лицу текла кровь. А мой взгляд скользнул ниже, к зажатому в руке палашу. Он был сломан. Кончик его лезвия, должно быть, не выдержав удара о шлем, разлетелся мелкими осколками. Которые по инерции проникли сквозь щель забрала и вонзились в лицо рыцарю. Оно, к слову, и так уже было обезображено многими шрамами, а теперь и вовсе превратилось в страшную кровавую маску. Один из осколков, возможно, угодил в глаз, но как минимум второй оказался невредим.

Узрев свою кровь, капающую ему на грудь, Дикон взревел. Отработанным пинком снял меня с меча и швырнул на землю. Я распластался там не в силах подняться, а Айронхарт навис надо мной с занесенным над головой двуручником, точно ангел возмездия.

— Стой. — вмешался в наш поединок старший инквизитор. — Не стоит добивать и без того уже поверженного врага. Тем более что теперь он умрет и без твоего вмешательства. Ты ведь проткнул ему грудь, а значит пробил легкое. После такого он и сам истечет кровью, но зато до этого момента у него будет немного времени, чтобы подумать над ошибками своей жизни и покаяться в них. Почему бы не дать человеку такую возможность?

Огюст подошел ко мне вплотную и присел на корточки возле меня.

— Ну или, если он не захочет каяться, — вдруг зло зашептал Бич Отступников, хотя тот же рыцарь по-прежнему мог его прекрасно слышать. — То все оставшееся время может поразмышлять о своей никчемной жизни, корчась в муках и пуская кровавую пену. О том, что все это время он был пешкой в чужой игре, полезной, но мелкой фигурой, которую не жалко и отдать в размен. Надеюсь, осознание этого момента принесет тебе дополнительные страдания. Мгновенная смерть — слишком маленькая цена за то, что ты сделал. Даже это — слабая расплата за убийство двух инквизиторов. Будь у меня больше времени, я бы занялся тобой вплотную. Но надо бежать. Пора заняться своей карьерой.

Вместо указания самой короткой дороги в бездну из моего горла вырвался лишь хлюпающий звук.

Огюст выпрямился в полный рост и взглянул на стонущего рыцаря. Тот стоял с жалким видом, прижимая к правой стороне лица ладонь.

— Потерпи еще немного Дикон. Доберемся до трактира — займемся твоей раной. — стал увещевать инквизитор рыцаря. — Эй, солдат! Чего ты там рот раззявил? — рявкнул он в сторону. — Помоги своему командиру!

Один из оруженосцев тут же бросился подвести коня, а второй помог Айронхарту взобраться в седло.

— Ну что ж, пора прощаться. До встречи, Касий. Ой, совсем забыл, что больше мы уже не свидимся. — притворно всплеснул руками Огюст. — Долгой жизни желать не буду, сам понимаешь. Но пусть тебе благоволит Высший, сколько бы ты там еще не протянул.

С этими словами инквизитор вскочил в седло и подал знак трогаться остальным. Стук копыт замер в отдалении, и остался в одиночестве. Дышать становилось все труднее, в груди полыхал пожар. Я лежал на холодной земле, потрескавшейся от разгулявшейся здесь недавно огненной стихии, и с трудом мог шевелить конечностями. Зато внутри меня бушевала целая буря эмоций. И каждую из них Высший точно бы не одобрил.

Наверное, самой яркой из них была обида. Горькая обида, и на свою глупость, из-за которой я, узнав правду о себе, действовал так открыто и прямолинейно, и на коварство и жестокость людей, которых еще совсем недавно я считал братьями.

Вторым сильным чувством была злость. Практически ненависть к тому, который на краткий миг приоткрыл маску и явил свету свою истинную личину. Даже не уязвленное, а начисто растоптанное самолюбие требовало возмездия, желательно кровавого. Хотелось схватить клинки и броситься на обидчика, чтобы рубить, колоть, резать, не видя перед собой ничего больше. Никогда прежде я не чувствовал такого гнева.