Охотник за каучуком

— Послушай! — шепнул он, коснувшись руки товарища. Оба молча замерли в полутьме. Сеньор отвел сеть, что была натянута над головой.

— Там! Слышишь? — Он тихо дышал. — Что за черт? Что это?

— Ничего не слышу, — отозвался Мануэль.

Сеньор выпрямился во весь рост и стоял, сжав кулаки.

— Если мне показалось… Тогда… — Он что-то пробормотал, опустив голову.

Внезапно он подался в сторону. И вновь застыл, прислушиваясь.

— Снова! Слышишь? Послушай!

В таинственной темноте звенел нежный, печальный звук, за ним последовал другой, тоном ниже, нежнее, потом еще — уже еле различимый.

— Ничего не слышу, — повторил Мануэль. На этот раз из любопытства и смутного предчувствия он солгал.

— Неужели? Ты уверен? — хрипло переспросил Сеньор. Он положил дрожащую руку на плечо Мануэля.

— Ты не слышал звука подобно… подобно… — Сеньор резко оборвал себя: — Может, показалось — порой у меня бывают фантазии.

Он раздул костер и подбросил несколько сухих палок. Ему явно хотелось побольше света. Вспыхнул слабый огонек, лишь сильнее сгустивший таинственный мрак кругом.

Летучая мышь-вампир летала по освещенному кругу. Мануэль наблюдал за своим спутником, изучая и удивляясь выражению его лица, которое, обгорев на солнце, еще чудом белело сквозь точки мушиных укусов.

Что же вообразил Сеньор, услыхав эти звуки? И вот снова нисходящая нота! Чище самого чистого колокольчика, благозвучнее самой печальной музыки, сотканная из грусти, горестно замиравшая, чтоб, задержав последний тревожный звук, водворить тишину и оставить призрачное эхо в заряженном воздухе. Только женщина, умирая в муках и радуясь своей смерти, — не от болезни или насилия, но от невыразимого горя — могла простонать так с последним биением разбитого сердца.

Сеньор схватил Мануэля за руку.

— Ты слышал его — ты слышал? Скажи!

— Ах, вот о чем ты говорил! Конечно, слышал, — отвечал Мануэль. — Это всего лишь перде-альма!

— Перде-альма? — словно эхом отозвался Сеньор.

— Птица погибшей души. Голос ее напоминает женский, верно? Мы, охотники за каучуком, любим ее песню. Индейцы думают, будто она поет, лишь когда близка смерть. Но это ничего не значит. Потому что за Пачитой что жизнь, что смерть — все равно. Вот — жизнь, а сделаешь шаг — тут смерть! Перде-альма поет редко. Долгие годы провел я на реке, прежде чем услыхал ее.

— Птица погибшей души! Птица! Я не думал, Мануэль, что такой звук издает живое существо.

Он замолчал и стал ходить взад-вперед у потухающего костра, не замечая тучи москитов, облепивших его непокрытую голову.

Мануэль размышлял о случившемся, пока сонный разум его не отказался от новых усилий. Он проснулся ночью и, не чувствуя себя отдохнувшим, понял, что спал недолго. Его разбудило тревожное бормотание спящего товарища!

— Погибшая душа — странница — никогда не вернется! Да! Да! Ах, я должен забыть! Ее лицо! Ее голос! Мог бы я забыть ее, если б убил? Навсегда изгнанный, чтоб никогда не найти, никогда…

Сеньор выкрикнул это во весь голос, потом снова тихо, невнятно пробормотал что-то, пока наконец, когда уже тьма стала редеть, не умолк.

«Женщина! — подумал Мануэль. — Женщина — вот что погнало его через моря на Палькасу. Изгнанник, изгнанник! Какие же мужчины безумцы!»

Сеньор ушел из своего мира, чтобы слиться с беспокойным потоком бредущих без дороги, не ищущих покоя бродяг, чтобы оказаться забытым, кончить в несчастье, умереть затерянным, — и все из-за женщины.

Сеньор лежал среди всех этих крадущихся во тьме тварей, среди перуанского леса, бессознательно бормоча что-то о женщине.

Ночь выдавала мысли, глубоко сокрытые днем. У Сеньора был взгляд моряка и выражение лица солдата, он не ежился ни от изнурительной работы, ни от сводящих с ума насекомых, ни от жары, от которой вскипала кровь; он был и сильным и храбрым, но его преследовал образ женщины, и даже в причитаниях птиц джунглей он, содрогаясь, слышал голос той, кого любил. Этот звук стал эхом боли, которая не отпускала его. Тайной Сеньора была женщина.

Мануэль понял, наконец, что так необъяснимо влекло его к этому человеку. Из его собственных утраченных лет ему явилось видение. Оно снова размотало нить времени, подняв из глубин затопленной памяти то, что, подобно давно потонувшему колоколу, оживило для Мануэля заглохшую музыку прошлого.

Из серых сумерек джунглей скользнуло видение той, кого он любил много лет назад. Она напоминала ему солнечную Испанию — поросший травой холм над голубым заливом, — любовь, — дом, — ночь — его собственную тайну. Так, спустя многие годы, Мануэлю вновь явился призрак его любви и жизни. Муки, терзающие его товарища, вызвали этот призрак. У Мануэля осталось от всего былого лишь неуловимое чувство, та сладостная боль, которую он не забыл.

Казалось, жизнь больше не принесет ему страданий; та острая боль в груди, то смертельное горе не сможет впредь коснуться его. Жизнь порядком помучила Мануэля. Он считал себя невосприимчивым к ударам судьбы, сознавая, что уже перешел значительный возрастной рубеж.