Охотник за смертью

Всё они понимали. Даже Альгирдас уже не осмеливался смотреть ему в глаза. Только Хрольф не мог почувствовать себя хозяином. Захватчиком – да, чувствовал, и свирепствовал без меры, и люди его вслед за господином вели себя в крепости Паука, как в чужом ненавистном доме.

«Это мое, – говорил себе Хрольф, – мое…» И тут же корежил дорогую утварь, в клочья раздирал ковры, бросал в огонь книги. Драгоценные книги Альгирдаса. Опомнившись, он выхватывал из огня пылающие страницы, безнадежно пытался спасти хоть что-то. И понимал, что снова сделал больно самому любимому, самому ненавистному человеку. И глядел в прозрачные глаза с неуместным вызовом, как будто это он, а не Альгирдас был рабом, как будто ему предстояло понести наказание.

И злясь на себя, вымещал злость на покорном, но так и не покорившемся Пауке.

Альгирдас… Паук Гвинн Брэйрэ… он думал, что живет в аду, но настоящий ад царил в душе Хрольфа. Послушание и терпение, отстраненный взгляд, безответность раба перед господином – это требовало силы, такой силы, какую Хрольф не мог даже вообразить себе. А Альгирдас жил с этим, не задумывался над тем, сколько пугающего могущества в его бесконечной покорности. Недостижимый, он принадлежал Хрольфу не больше, чем звезды в небесах, любоваться которыми может каждый, но никому, кроме богов, не дано взять их в руки.

Он так же чуждо смотрелся среди обычных смертных – как самоцветный камень в россыпи гальки. И Хрольф говорил ему об этом, и целовал закованные в золото руки, и твердил о своей любви. Но видел лишь холодную брезгливость в прекрасных глазах.

Раб. Игрушка. Драгоценность. Такой желанный, и такой недостижимый.

Чужой. Ничей. Как все в этом доме.

Это и был настоящий ад. Тот, какого никогда не познать Альгирдасу. Любить и ненавидеть, желать и, обжегшись, отдергивать руки. Ломать, чтобы тут же раскаяться в этом, и, плача, пытаться собрать осколки – это было безумием, проклятием богов, порчей, колдовством, помешательством. Но Хрольф заворожено смотрел, как в считанные часы затягиваются страшные раны, и срастаются кости, и в прекрасное тело, такое хрупкое в своем совершенстве, возвращаются жизнь и красота. В этом было что-то ужасное, что-то, чего следовало бояться, но тот, кто полюбил звезду, должен быть готов к тому, что она родом из ночи. И Хрольф сидел на кровати, глядя на полумертвого от пыток Паука, стиснув зубы, слушал, как срывается с разбитых губ:

– Орнольф…

Темная кровь пачкала белый лен постели. Кровь… в Ниэв Эйд много говорили о крови.

Кидаясь от жестокости к заботливости, от гнева к преклонению, Хрольф терял себя. И обретал снова, только лишь взглянув в прозрачные холодные глаза. Он испробовал все – от самых утонченных пыток до самых изощренных ласк, которым научился у нежных и безумных ромеев, – но ни разу не добился отклика.

– Ты нужен мне, – твердил Дигр, как будто слова могли помочь, – нужен весь. Я хочу твое тело и я хочу твою душу, – я хочу тебя! Я люблю тебя и вожделею, и трепещу перед тобой. Но ты сам заставляешь меня причинять тебе боль. Снова и снова. Тогда как всё, о чем я мечтаю, это любить тебя, и служить тебе, только бы знать, что ты тоже… нет, только бы знать, что у меня есть хотя бы надежда!

Надежды не было. Альгирдас просто не слышал его. Боль он чувствовал, да, но даже об этом Хрольф мог лишь догадываться, глядя в расширившиеся до края радужки зрачки и различая в почти беззвучном стоне:

– Орнольф…

– Я могу взять тебя силой, – говорил Хрольф, – могу сделать все, что пожелаю.

И не верил сам.

Он не мог.

Отчаявшись, потерявшись во тьме собственных желаний, он призвал к себе троих дружинников. Бросил Паука им под ноги и остался смотреть, разрываясь между стремлением немедля отменить жестокий приказ и сосущим желанием сделать любимому, ненавистному человеку как можно больнее.

Что он мнит о себе? Кем считает своего хозяина, если позволяет себе брезговать им? Забыл плети на конюшне? Ну, так сейчас он узнает, что такое настоящая боль.

Хрольф смотрел. Но так и не увидел, что сделал Альгирдас. Просто один из его дружинников согнулся пополам, прижав ладонями низ живота, и кровь стремительно хлынула между пальцев. А второй, пока первый заваливался на бок, осел на колени, глядя себе за спину. И третий кашлял кровью, хватаясь за выбитый кадык.

Паук? Змея!.. Он не мог причинить вреда хозяину, но, проклятый раб, он по-прежнему мог убивать людей.

И он убил. Троих за один миг.

И, безвольно уронив тонкие руки, медленно поднял голову, глядя прямо в лицо Хрольфа.

Неуязвимый. Недоступный. Бесконечно и бесполезно покорный воле хозяина.

И даже судьба Эльне, даже участь маленького Наривиласа перестали быть предметом торга. Потому что за них Хрольф получил тело Альгирдаса. Безупречное, совершенное, дивное тело, ставшее игрушкой в его руках. Но душа, – та самая звезда, что недосягаемо пылает в темном небе, – душа оставалась бесконечно далекой.

Хуже всего было то, что Дигр сам сделал все, чтобы потерять ее.

И так давно не слышал голоса Паука, что начал тосковать о дерзостях, на которые тот осмеливался поначалу.