Охотник за тронами

Волчонок низко поклонился и, взяв со стола шандал о три свечи, пошел впереди гостей в отведенные им палаты.

Николай совершал этот путь уже во второй раз. Накануне его привел сюда сам наместник и сказал:

— Зри, Николай, и слушай со вниманием. Обе сии горницы строены не просто так, но с секретом. Зодчий их был изрядным розмыслом и хитрецом. Если в любой из них даже шушукаются весьма тихо, то в потаенном чуланчике все добре слышно.

— А где тот чуланчик? — спросил Николай.

— С другой стороны этого придомка.

Выведя Николая из флигелька, наместник показал ему малую дверцу в чулан:

— Гляди, вот эта малая дверца прикрывает оконце, пробитое в задней стене печи. Та печь поставлена между двумя горницами. И где бы шептуны ни переговаривались, через решетку в поддувале все, о чем они молвят, слышно в чуланчике так ясно, что и глухой услышит.

— А если печь затопить? — спросил Николай.

— Тоже слышно, но хуже. Потому вытапливать ее надо накануне того, как будут немцы вести тайные беседы.

— А как то знать?

— Утром и вечером остаются они одни. И в те поры, а также, может статься, и среди ночи, будут они секреты разговаривать, и надобно тебе, Николай, разговоры те всенепременно подслушать. А чтоб днем печь вытоплена была, станем мы немцев застольями да прогулками занимать, и в то время холопы мои без них то дело сделают.

Теперь, переступив, порог, понял Николай, что холопы изрядно перестарались: натопили так — декабрю впору.

— Чего так жарко? — спросил. Герберштейн.

— После бани да после застолья не было бы какой простуды, — ответил Николай и, спросив не надобно «ли чего, услышал:

— Притомились мы с дороги, спасибо тебе, Николаус, иди с Богом.

Николай молча поклонился и вышел за дверь.

* * *

Пока он обходил придомок, Герберштейн уже успел завести разговор с Нугаролой, и когда Николай осторожно отодвинул дверцу, до него донесся голос барона, продолжавшего начатую фразу:

— …потому не только малый, который рассказывал мне о достоинствах русского вина, но и сам наместник могли быть искренни в отношении князя Глинского. Его положение теперь совсем не такое, как девять лет назад. После женитьбы царя в январе этого года на племяннице Глинского Елене[56] вопрос о полном освобождении князя Михаила — вопрос нескольких месяцев. И русские вельможи, зная это, спешат объявить себя его старыми друзьями.

— Как же могло такое случиться? — услышал Николай голос графа Нугаролы, — Ведь по греческим законам схизматикам нельзя расторгать брак с живою женой?

Николай затаил дыхание: когда в Смоленске узнали о разводе Василия Ивановича с великой княгиней Соломонией Юрьевной, урожденной боярыней Сабуровой, то многие таким бездельным вракам просто-напросто не поверили. Но потом слухи обернулись правдой, только столь нелепую правду никто понять не мог.

Николай затих, боясь пропустить хотя бы слово.

— Подождите, граф, — интригующе проговорил Герберштейн. — Я расскажу вам нечто прелюбопытное, о чем узнал из письма моего агента, вхожего в семью князя Василия и извещенного обо всех его тайнах.

— Уж не записался ли к вам в пособники сам митрополит Даниил? — шутливо воскликнул Нугарола.

— Я даже духовнику на исповеди не называю имена моих агентов. В самом лучшем случае любой из них может из-за моей неумеренной болтливости потерять собственную голову, зато в самом худшем — вместе с ним потеряю голову и я.

Нугарола замолчал. Николай стоял, замерев, но не слышал ничего, кроме стука собственного сердца.

Наконец Герберштейн произнес:

— Он сообщал, что в Москве происходят события, о которых мне надлежит знать все доподлинно, прежде чем я появлюсь при дворе великого князя. Мы ждем, писал он, больших перемен, могущих повлечь за собою серьезные политические изменения. Ему довелось еще осенью прошлого 1525 года услышать от одного попа, приближенного к особе митрополита московского Даниила, к коему государь питает совершеннейшее доверие и расположение, рассказ о том, как великий князь однажды расплакался из-за бездетности жены. Поп рассказывал ему, что как-то раз на псовой охоте Василий увидел на дереве пустое птичье гнездо, и оно навело великого князя на скорбные мысли. Вернувшись в Москву, Василий сразу поехал к митрополиту. Там, поведав священнику об увиденном, стал плакать, приговаривая: «Горе мне, кому же я, Господи, уподобился? Не уподобился ни птицам небесным, ибо и птицы оставляют после себя потомство; ни зверям земным, ибо они тоже плодовиты; ни даже земле, ибо земля приносит плоды в надлежащее тому время». Даниил якобы сказал ему: «Бесплодную смоковницу иссекают, государь». И тем укрепил Василия в его намерении.