Охотники. Книга 2. Авантюристы

Бежит по улицам собака Шарик (не думал — не гадал, только что окрестили). Спешит по собачьим своим делам, скользит по натоптанному снегу, перепрыгивает через высокие, будто Гималаи, сугробы, перебирает лапами и машет хвостом. Бежит по Сивцеву Вражку, бежит по бульвару до самой Пречистенской набережной. Оттуда налево и снова бегом до Большого Каменного моста. Вприпрыжку через мост, обогнав и заодно облаяв роту красноармейцев (фу! как же несет от них человечьей кислятиной — махрой, щами, несвежими портянками… фу!). Бежит дальше по набережной, уворачиваясь от ног и ножек, сапог и сапожек, валенок в калошах и без калош, от копыт, полозьев и колес. С кормы у Шарика Кремль, по носу — храм Софии Премудрости Божьей. Белокаменная, увенчанная пятиглавыми «кокошниками» церковка. Не просто так храм, а храм, соименный главному храму великой Византии. Но идущий навстречу патруль здесь вовсе не затем, чтобы охранять церковную казну и оберегать попов да дьячков от народного гнева. Совсем рядом с Софией, на Раушской набережной — главная электростанция столицы. Та, от которой питается сам Кремль. Здесь все знают, по вечерам настольная лампа Ленина Владимира Ильича горит потому, что патрульные бдят, не подпускают диверсантов к МОГЭС-1 ближе, чем на пятьсот метров.

Скрип-скрип-скрип… Шагает по набережной патруль. Густым солдатским духом пропахшие люди. За сутулые спины закинуты винтовки. Тянет от солдат усталостью и бессонницей. И еще чем-то терпким, неуловимым… Надеждой? Мечтой? Такой большой мечтой, что за нее и живота не жалко. А если кто поперек пути встанет — такого смести безжалостно, будь хоть сват, хоть брат, хоть союзник. Тем более, если враг! Врага пропускать к мечте никак нельзя — для этого бойцы здесь и поставлены. Вон. Только что глядели бумаги у двоих, с виду подозрительных, но по документам «чистых» немцев. С немцами сейчас мир. Серьезные люди — немцы. Рачительные, мастеровитые. Эти, сразу видать, специалисты по паровым машинам — приехали «Сименсы» свои чинить. А толстая хромая баба, которую ведет под руку подросток лет двенадцати — не то ее сын, не то внук — видать, щепу ищет для растопки. Надо бы шугануть старую, да сердце кровью обливается. Опять же — больная, косолапая. Ножищей снег вон как загребает. А калека калеку разве обидит? Пусть себе идет. Да и какой от бабы может быть вред?

— Эхма! Все копыта стоптал! С утра на Вражке, вечером здесь… А ноги у меня не казенные, особенно та, что хромая. Да еще холодрыга!

— Погодь ныть-то про свою сухотку, Шульга! Лучше ответь — взаправду Ленина видал?

— Да вот те крест… Тьфу! Вот, как тебя. Хромаю, значит, с утречка по Кремлю, чайничком машу, соображаю, где б заварочкой разжиться, а тут Ленин сам свой — я его тотчас узнал. Из себя лысый. Ростом невелик.

— Брешешь! То ж — Ленин! Как так — ростом невелик?

— Прекратить треп! Революционный держите шаг! Кто идет? Тьху ты… Чертяка… Бобик! Шарик! Стоять! Стой, гражданин Шариков! Фюююииить! Кудааа без мандату?

Заложив два пальца в рот, командир свистит вслед лохматому молодому псу. Бойцы ржут.

***

Пока Даша первая подыскивала себе укрытие во дворе церкви за часовенкой, Даша вторая (хотелось бы написать Даша-Шарик, но выглядит это, если откровенно, не очень) упустила преследуемых из виду. Еще и голубь! Сел прямо перед мордой, закурлыкал. К счастью, быстро одумался и упорхнул. Успокоив «свое» собачье сердце, Даша пробежалась по большому, тщательно выметенному двору, осмотрела все входы и выходы, сунулась во все щели — ничего. Тогда оттолкнувшись задними лапами, подпрыгнула высоко-высоко (даже в глазах потемнело от ужаса и восторга) и ловко приземлилась на внешний подоконник стрельчатого цехового окна. И замерла, прилипнув носом к обледеневшему стеклу. Пришлось дышать чаще и сильнее, чтобы протопить «полынью», через которую было хоть что-то видно. И ура — в сизом табачном дыму, как посреди тучи, плавали силуэты Артура Уинсли и Сиднея Райли, под видом которого, как мы помним, скрывалась известная всему миру шпионка Мата Хари. Там же в дыму, прислонившись спиной к кирпичной стене, сидел верхом на колченогом стуле Евгений Бессонов. Выглядел Бессонов страшно — с красными выпученными глазами, с клокастой рыжей бородкой и огромным выпяченным кадыком в пол шеи. По пояс голый, в холщовых штанах, в кожаном кузнечном фартуке Бессонов яростно жестикулировал и ерзал вверх-вниз подбородком, как будто к его голове прикреплена была невидимая нить, конец которой дали в руки плохому кукловоду.

Бессонов и раньше не мог похвастать изысканностью манер, а теперь словно с него содрали лак, прежде делавший его похожим на нормального человека, и наконец-то во весь рост проступил безумец.