Охотники за джихами

Миша выхватил изо рта карандаш и с невиданной лёгкостью застрочил в тетрадке. Он заканчивал одну фразу — и вторая просилась на кончик карандаша. Он уже дошёл до того места, когда Адгур стал откапывать клад, и тут вспомнил: ведь Адгур просил никому не рассказывать о своём кладокопательстве. Нет, не годится выдавать тайну друга. Вот если бы написать о том, как Друг искал крота, а нашёл джиховскую стоянку. Друг не обидится, он же собака, а собаки на такие вещи не обижаются.

Два дня Миша ходил сам не свой. Он удил бычков и вместо поплавков видел перед собой голову пещерного медведя или черепок. Он сидел на уроке географии и записывал на обложке учебника о том, как они с Адгуром учили Друга производить раскопки. Он сочинял примеры по русскому языку для мамы, и эти примеры больше относились к раскопкам, чем к грамматике.

Теперь он окончательно и бесповоротно понял — быть ему, если не Жюль Верном или Майн Ридом, то, во всяком случае, писателем-путешественником. Надо только подрасти немного — годика на два, на три.

Но вот статья готова. Остаётся придумать писательскую фамилию, ибо «Капелюшников», или «Капелюха», для писателя никак не годится. И тут оказалось, что придумывание писательской фамилии не такое простое дело, как думают некоторые.

Миша перебрал десятки вариантов. Тут был и «Адлерский», и «Псоуский», и «Мзымтинский», и «Археологов», и «Раскопников», и даже «Спелеологов-Карстский».

Положение спас Друг. Он сел против Миши и, перекосив физиономию на сторону, стал чесать задней лапой за ухом. И тогда Миша понял — вот кого надо увековечить своей писательской фамилией: «М. Друг-Дружковский»! Лучше не придумаешь, хоть год думай, хоть два!

Он переписал в общую тетрадь статью и вывел на обложке красной тушью: «Полное собрание сочинений М. Друг-Дружковского (Михаила Капелюшникова, VI кл. Б). Том I».

На следующий день, улучив момент, когда Нелли была одна в пионерской комнате, он вручил ей тетрадь.

Тут должна была начаться, по всем расчётам, слава, но, увы, вместо славы и почёта пришли одни неприятности и разочарования.

Нелли не прочла залпом статью, не полюбовалась на его писательскую фамилию, не сказала: «Я ни минуты не сомневалась в вас. И напишите, пожалуйста, обо мне. Вы так хорошо пишете». Нет, не глядя на него, не глядя на тетрадь, она сунула ему длинную полоску бумаги и приказала:

— Перепиши статью на эту полоску. У тебя хороший почерк?

— Плохой, — сказал обескураженный Миша.

— Я в этом не сомневалась. Придётся переписывать самой! — И, высунув кончик языка, она засела за работу.

Когда статья была переписана и точно вошла в отведённое ей место между карикатурой на подсказчиков и другой, на противников разоружения, да так удачно, что не надо было ничего добавлять или урезывать, Нелли сказала:

— Вот это работа! Вот это я понимаю! Тютелька в тютельку! Ну ладно, пиши продолжение. И чтобы было такой же длины. А кто это Друг-Дружковский? Ты, да?

— Ну, я…

— Так ты же Капелюшников.

— А это у меня писательское имя. А что, разве нельзя?

— Ага! Псевдоним, значит! Так запомни — никаких псевдонимов, пока я жива! Запомнил? — И Нелли зачеркнула «Друг-Дружковского» и написала «Миша Капелюшников».

Миша даже расстроился. Что же это такое получается? Статья нравится редактору только потому, что она нужной длины. И даже хорошего псевдонима придумать не дадут. Разве это дело?

И Адгур повёл себя совсем не так, как хотелось бы. Как только газета была вывешена, он, взволнованный, прибежал к Мише.

— Про Дружка так написал, — заявил он обиженным тоном, — а обо мне ни слова. А ещё другом называешься. Рассказал бы, как я клад искал. Разве не интересно?

Арсен высказался неопределённо. Он хлопнул Мишу по плечу и изрёк:

— Ну, мореплаватель и плотник. Новое увлечение? И надолго?

Хорошим был отзыв мамы, но, честное слово, лучше бы она молчала, чем говорить такое, да ещё при всём честном народе.

Раздав ученикам тетради с домашними сочинениями на тему «Наш совхоз», она вытащила тетрадь Миши уже тогда, когда он стал надеяться, что она вообще не будет обсуждать его работу сегодня или же заговорит о ней дома, с глазу на глаз.

Вера Ивановна разобрала по косточкам его сочинение и доказала, как дважды два — четыре, что оно никуда не годится. Из её слов получалось, что оно написано суконным языком (уж не крепдешиновым же языком прикажете писать!), что писал он второпях, лишь бы отделаться от неприятного задания (а ты не давай неприятных заданий), что перед своим умственным взором он не видел того, о чём писал (хоть бы вначале толком объяснила, что это за штука такая — умственный взор, и что делают другие писатели со своим умственным взором).

Разругав сочинение на чём свет стоит, она сказала не своим, милым, домашним, голосом, а скрипучим, учительским, против которого не возразишь: